— Не беспокойся, поэт! — воскликнул рассерженный Ислам. — О религии я говорю там, где это к месту, а пораженных «красной болезнью», вроде Заманджана, обращать не собираюсь.
— Кучка смутьянов?.. Вы пытаетесь унизить тех, кто с оружием в руках поднялся против врагов. Это вы, что ли, печетесь о будущем народа? Нет, те самые, по-вашему, «черноногие» люди! А вы и вам подобные ученые господа, что делали вы? Наверное, вы и свиста пули не слышали, забившись поглубже в жилую келью при медресе? — Заман уже не мог совладать с собой.
— Одно грамотное, точное слово против врагов сильнее ста пуль! — Старший писец самодовольно оглядел окружающих.
— Деды и отцы учили нас. «Пустыми словами города не берут», — пренебрежительно махнул рукой Заман.
— Ладно! — Ислам насмешливо скрестил на груди руки. — Вы проявили «героизм». Пусть. Но вот уже три года вы не можете сладить с этим сосунком Ма Чжунином и бегаете от него поджав хвост!
Он думал сразить этим доводом Замана, но, кажется, его нападки ни у кого сочувствия не вызывали.
— В борьбе неизбежны и отступления, и наступления, — возразил Заман. — Народно-освободительное движение — это совсем не то, что в медресе, когда прогоняют одного имама и ставят другого.
— Суждения Замана основаны на древнем опыте народа, — вмешался в спор Адил. — Без поддержки народа разве образовалось бы в тысяча пятьсот четырнадцатом году в Яркенде уйгурское государство Саидия под управлением Саидхана? И держалось сто семьдесят лет! А Якуббек-Бадаулет? Что мог бы сделать он в Кашгаре, если бы весь народ не восстал?
Наступило молчание. Заману хотелось обнять Адила и поцеловать в короткую черную бороду, украшавшую его круглое лицо. Воодушевленный поддержкой, он сказал:
— Настоящий сын своей родины вовсе не тот, кто разглагольствует на каждом шагу: «О мой народ! О моя родина!» — и, прикрываясь пылкой болтовней, остается в стороне от настоящей борьбы!
— Верно говорите, Заман, — поддержал его и Аджри. — А ведь эти кликуши еще и отвергают сделанное другими, и…
— Ну, если и ты, поэт, пошел против меня, то мое дело кончено, — сморщился старший писец религиозного ведомства.
— Я говорил обобщая. К этому общему я причисляю и себя, — произнес Аджри.
— Повторяю предупреждение: не будем выходить за рамки, друзья, — примиряюще сказал Шапи. — По-моему, сейчас самая важная проблема — это национальный единый фронт.
Ислам, почувствовав свое одиночество, спросил с озлоблением:
— Единый фронт? Что ты имеешь в виду?
— Объединившись, все передовые силы должны возглавить страну и выработать политическую программу на будущее. Вот тогда мы не заблудимся: перед нами будет светоч, освещающий путь к цели, — закончил Шапи подчеркнуто наставительным тоном.
Его мысль пришлась Заману по душе. Но… «Поднимать трудовой народ на неорганизованную революцию, без руководящей и направляющей партии — преступление», — вспомнил он слова Пазыла. А «единый фронт» Шапи? Что это? Нынешним условиям действительно мог бы соответствовать единый фронт «передовых слоев». В любом случае нужно обстоятельно поговорить с ним, уточнить его цели…
— Не будем с первого же раза нагонять тоску на нашего гостя Заманджана. Прекратим лучше препирательства, Шапи-эфенди! — призвал Маруп.
— Давайте подсластим прогорклые слова инжиром, — и Шапи сорвал с дерева ягоду.
На сегодняшнее пиршество приглашены были прославленный знаток двенадцати классических мелодий — «двенадцати мукамов» — Турдахун, музыканты, среди них известные Розак-баши и Сематахун, а также танцоры.
Перед виноградной беседкой соорудили низенькие подмостки. Музыканты, чтобы не утомлять слух высоких гостей беспорядочным тирликаньем, заблаговременно настроили инструменты.
Турди прижал обе руки к груди, согнулся в поклоне:
— Высокопревосходительный хаджи-ата, не соблаговолите ли разрешить немного музыки?
— Ладно, хорошо! Не так ли, мой дамолла? — учтиво наклонился к Сабиту Ходжанияз.
— Конечно, мой ходжа! Музыка — духовная пища. Среди музыкантов, я заметил, сидит особенно искусный — Турдахун-аннагма. Турдахун! — громко крикнул Сабит.
— Слушаю вас, дамолла! — Турдахун вскочил и в знак уважения сложил руки. Лет пятидесяти, приземистый, на круглом лице короткая бородка и веселые ласковые глаза, открытый лоб, — этот человек хранил в памяти все двенадцать мукамов и все богатство газелей и сверх того в совершенстве владел струнными инструментами. Народ прозвал его почетным, славным именем — «Турдахун-аннагма» — как живую сокровищницу искусства.