— Где, где они, ваши союзники? Все они изворотливые и лживые пройдохи!
— Нет, хаджи. Ласковый теленок, говорят, нескольких маток сосет. Мы не сумели обращаться подобающим образом ни с другом, ни с врагом. Поверили куцым рассудком лишь в свои силы и остались в одиночестве… — Сколько дней он бродит, словно замороченный по лесу, а сейчас горькие доводы Махмута принесли облегчение. — Верно, многое делалось кое-как. Но давайте хоть что-то предпримем. Нельзя, чтоб кровь была пролита зря.
— Мне кажется, нужно собрать солдат, установить новую линию обороны. И срочно создать отряды добровольцев. Если не опереться на поддержку хотанцев, то сделать ничего не удастся.
— Но пойдут ли они на это?
— Бугра — сторонник единства и союза. В нем я уверен.
— Тогда берите дело в свои руки. Я займусь солдатами.
— И еще, — сказал Махмут, — до того, как мы восстановим силы, надо попытаться заключить с противником хотя бы временный мир, это нам выгодно.
Предложению Махмута Ходжанияз не стал противиться, как в прежние времена…
Турап узнал о гибели Рози несколько позже, и от мысли, что потерял единственного оставленного отцом родного человека, сердце облилось кровью. «Розек, Розек-старший… куда ты ушел, родной? Убивать кротких, веселых, как ты, — у кого, безжалостного, рука поднимается?» — горестно повторял он. Наконец, поручив детей божьей воле, Турап завернул в кушак четыре-пять кукурузных лепешек и отправился в Янгисар, где нашел свое успокоение Рози. У Песчаных ворот его схватили разведчики Ма Цзыхуэя и еле-еле выпустили после трех дней заключения.
«Что за времена настали! — роптал Турап. — Горе в том, во-первых, что своей живой душе не хозяин, горе еще в том, что над останками близких погоревать не можешь!» Он жаловался всем встречным знакомым, растравляя душевную боль.
Когда Турап добрался до лавки Тохти, он зарыдал в голос. Мастер знал о горе друга, сидел тихо, давая Турапу вволю выплакаться.
— Предали земле? — спросил он, когда Турап умолк.
— Заманджан стоял над могилой, похоронили…
Друзья притихли, словно пряча друг от друга скорбь.
Тишину в лавке нарушало лишь царапание мышей да стрекотание сверчка, угнездившегося в сыром углу у сточного отверстия.
— У меня, — поднял голову Тохти, — есть немного горчичного масла. Возьми на поминки по духу усопшего.
— А я сколько мотался по городу, думал найти хоть каплю…
…Турап нес домой два цзиня масла и около десяти цзиней муки. Все-таки нашлась возможность прочесть отходную молитву и приготовить обязательные для обряда тонкие поминальные лепешки, которые жарят в масле. У самых его дверей торчал, как кривой столб, придурковатый Масак, он преградил дорогу:
— Где спер, Динкаш?
Турап обмер. Он в жизни своей не присвоил ни единого чужого гроша!
— Не бойся, Динкаш! Ты еще убедишься, что я любую тайну проглатываю, как котенка.
— Что по ночам шатаешься?
— А то, что топай со мной мелкой рысью! — приказал Масак.
— Да ты чего? — перепугался Турап. Он слышал, будто когда дунгане вошли в Кашгар, Масак вертелся около них, помогал зарывать трупы и вообще сблизился сними.
— Не виляй хвостом, шагай со мной, говорю, Динкаш!
— Скажи правду, Масак, ты поведешь меня убивать?
— Ты станешь богачом.
— Милый, не дурачь, скажи толком.
— Пойдешь — узнаешь. А по правде — я сам ничего не понимаю. Ну, идем со мной.
Турап безропотно занес поклажу домой и вышел.
…Когда Масак ввел Турапа, Турди ел пельмени, обмакивая их в кислое молоко. Он вытаращил глаза и махнул вошедшим рукой — туда, где можно сесть.
Поздоровавшись, Турап присел, подобрав под себя ноги. «Вот и увидел я уйгура, который не пригласил к столу человека, пришедшего во время еды. Ой обжора, да он глотает не жуя, будто кто отнимет!»
— Эй, придурок! Садись-ка, чем торчать кочерыжкой! — пробурчал Турди Масаку, тот не решился сесть без хозяйского дозволения.
Масак грузно, как верблюд, опустился на пол.
Турди, наверное, не в силах доесть оставшиеся несколько пельменей, взглянул на Турапа:
— Похоже, проголодался, подвигайся ближе, — наконец-таки оказал он внимание гостю.
— Спасибо, я, сыт, — ответил Турап. А сам, не в силах оторвать глаз от посыпанных черным перцем пельменей, проглотил слюну.