Три часа спустя мы расположились на ночлег. Когда мы устроились в вытоптанных в снегу ямах, было уже темно.
Джонни Гром сказал, что скорпионы больше не вернутся, но я все еще никак не мог успокоиться в своих поврежденных доспехах. У меня было ощущение, что я заживо похоронен в темной глубокой безвестной могиле. Потом я, должно быть, уснул, потому что когда я проснулся, в лицо мне лился бело-голубой свет.
Над вершинами хребта взошла внутренняя луна — Корнус, изрытый кратерами диск, почти полный и висящий так низко, что, казалось, до него можно допрыгнуть и со звоном стукнуться об него головой.
При лунном свете мы двигались достаточно хорошо, особенно если учесть, что подниматься нам приходилось по склону ледника.
На высоте в сорок пять тысяч футов мы достигли перевала и некоторое время смотрели на расстилающуюся внизу долину и возвышающийся за ней хребет. Он отстоял от нас миль на двадцать и при ночном освещении казался серебристо-белым.
— Может быть, за ним мы обнаружим их, — сказал великан.
Голос его стал каким-то бесцветным, как будто потерял тембр. Лицо у него, похоже, было обморожено и онемело от ледяного ветра. Вула скорчилась за его спиной, выглядя подавленной и старой.
— Вполне, — сказал я. — А может, за следующим, а может, за тем, что позади него.
— За этими хребтами лежат Башни Нанди. Если твои друзья оказались там, то их сон будет долог — да и наш с тобой тоже.
До следующего хребта было два перехода. К тому времени, как мы достигли его, луна достаточно высоко уже поднялась и освещала окрестности призрачным светом. Но вокруг не было видно ничего, кроме бесконечного льда.
Мы сделали на льду привал, затем тронулись дальше. Скафандр из-за повреждения разрегулировался и теперь причинял мне неудобства; у меня начали мерзнуть пальцы на правой ноге. И, несмотря на то что по дороге я то и дело принимал горячие концентраты, а в вену мне через определенные промежутки впрыскивались стимулирующие средства, я начал испытывать усталость. Конечно, не такую сильную, как Большой Джонни. У него был измученный и голодный вид, и он передвигал ноги так тяжело, словно к ним было привязано по наковальне.
Он по-прежнему позволял себе и собаке съедать более скромные порции пищи, а мне выделял даже больше, чем себе.
А я по-прежнему совал то, что не мог съесть, в кармашек в рукаве и смотрел, как он мучается от голода. Но он был очень вынослив: он слабел от голода медленно, нехотя уступая пядь за пядью.
В ту ночь, когда мы лежали за построенной им из снега загородкой, защищавшей нас от ветра, он задал мне вопрос:
— Карл Паттон, интересно, каково это — путешествовать в пространстве между мирами?
— Как в одиночном заключении, — ответил я.
— Тебе по душе одиночество?
— Какая разница? Это моя работа.
— А что тебе нравится, Карл Паттон?
— Вино, женщины и песни, — ответил я. — Но если что, то и без песен можно обойтись.
— Тебя ждет женщина?
— Женщины, — поправил я. — Но они не ждут меня.
— Кажется, ты немногое любишь, Карл Паттон. Тогда что же ты ненавидишь?
— Дураков, — сказал я.
— Так значит, это дураки послали тебя сюда?
— Меня? Меня никто никуда не посылал. Я всегда отправляюсь туда, куда сам пожелаю.
— Тогда, значит, тебя привлекает свобода. Нашел ли ты ее здесь, в моем мире, Карл Паттон? — лицо его было похоже на скорбную маску или на выветренную скалу, но голос, казалось, насмехался надо мной.
— Ты понимаешь, что погибнешь здесь, или нет? — я не собирался говорить этого, но слова вырвались у меня сами собой. И тон их показался мне безжалостным.
Он взглянул на меня так же, как делал это всегда, прежде чем заговорить, как будто старался прочесть что-то написанное у меня на лице.
— Человек должен когда-нибудь погибнуть, — сказал он.
— Тебе нечего делать здесь. Брось все это, возвращайся и забудь обо всем.
— Но ведь и ты мог бы сделать то же самое, Карл Паттон.
— Я?! Вернуться?! — воскликнул я. — Ну уж нет, благодарю. Я еще не закончил своих дел.
Он кивнул.
— Человек должен всегда доводить свои дела до конца. Иначе он ничем не будет отличаться от снежинки, гонимой ветром.
— Так ты, значит, думаешь, что это игра?! — рявкнул я. — Состязание?! Исполни или погибни, или, может быть, и то и другое вместе, и пусть победит сильнейший?
— А с кем мне еще состязаться, Карл Паттон? Разве мы с тобой не товарищи, идущие бок о бок?
— Мы чужие друг другу, — ответил я. — Ты не знаешь меня, а я не знаю тебя. И перестань доискиваться причины, побуждающей меня делать то, что я делаю.
— Ты отправился в путь, чтобы спасти жизнь беспомощных потому, что это твой долг.
— Да, мой, но не твой! Ведь ты-то не обязан сворачивать себе шею в этих горах! Ты спокойно можешь покинуть пределы этой фабрики льда и до конца дней своих дожить героем человечества, имея в своем распоряжении все, чего душа пожелает…
— То, чего бы я пожелал, никто не в силах мне дать.
— Должно быть, ты ненавидишь нас, — заметил я. — Ведь мы — чужаки, которые явились сюда и погубили твой мир.
— Разве можно ненавидеть силу природы?
— Хорошо, тогда что же ты ненавидишь?
На какое-то время мне показалось, что он не станет отвечать на этот вопрос. Но он произнес:
— Я ненавижу труса в своей душе. Голос, который нашептывает спасительные советы. Но если бы я бежал и тем самым спас свою плоть, каким бы духом она потом жила и освещалась?
— Если хочешь бежать, беги! — почти закричал я. — Ты проиграешь эти гонки, великан! Отступи, пока не поздно!
— Нет, я пойду дальше, пока смогу. Если мне повезет, то плоть моя погибнет раньше духа.
— Дух, дух, черт побери! У тебя же просто мания самоубийства!
— Что ж, тогда я в неплохой компании, Карл Паттон.
Отвечать ему я не стал.
Во время следующего перехода мы преодолели стомильный рубеж. Мы перевалили еще через один хребет, который был гораздо выше предыдущего. Холод стоял по-настоящему арктический, а ветер был подобен летающему лезвию. Луна зашла, и начало светать. Когда мы проходили милях в десяти от грузового отсека, локатор сообщил мне об этом. Все системы жизнеобеспечения работали нормально. Источников питания хватило бы еще на сотню лет. Если бы даже в конце концов я загнулся по дороге, шахтеры все равно проснулись бы, через сто лет, но проснулись.
Джонни Гром являл собой теперь уже совсем печальную картину. Руки его потрескались и кровоточили, впалые щеки и растрескавшиеся бескровные губы были обморожены, кожа плотно обтянула кости. Двигался он теперь очень медленно, тяжело закутавшись в свой мех. Но он все же двигался. Я шел впереди, поддерживая темп. Пес был еще в более прискорбном состоянии, чем хозяин. Он тащился позади нас, и наши привалы обычно уходили у него на то, чтобы нагнать нас. Мало-помалу, несмотря на все мои усилия, привалы становились все длиннее и длиннее, а переходы — все короче и короче. И когда мы достигли высокогорного перевала, который, по словам верзилы, вел в пагубные места, называемые Башнями Нанди, снова был полдень. Я дошел до конца перевала, по обеим сторонам которого возвышались стены из шероховатого льда, и принялся разглядывать панораму ледяных вершин, острых, как битые бутылки, и возвышавшихся тесными рядами, как акульи зубы. Они то повышались, то понижались, и плотные их ряды тянулись до самого горизонта.
Я повернулся к великану, чтобы немного подстегнуть его и заставить сократить расстояние между нами, но он опередил меня. Он указывал на что-то и кричал, но что именно, я никак не мог разобрать из-за низкого грохота, который послышался наверху. Я взглянул вверх и увидел, что ледяная стена рушится прямо на меня.
Пол был холодным. Это был кафельный пол школьной раздевалки, а мне тогда было десять лет от роду, и я лежал лицом вниз, прижатый к плиткам весом мальчишки, прозванного Суп и обладавшего физическими данными гориллы и соответствующим интеллектом.
Когда он сначала толкнул меня к стене, сделал мне подсечку и опрокинул на пол, я заплакал и воззвал о помощи к кольцу зрителей с горящими глазами, большинство которых сами не раз испытали на себе тяжесть огромных костлявых кулаков Супа. Никто из них даже не пошевелился, чтобы прийти мне на помощь, когда он пригнул мою голову к полу и потребовал назвать его дядюшкой. Я уже раскрыл было рот, чтобы сказать то, что мне было велено, но вместо этого плюнул прямо в его ненавистную рожу. После этого Суп окончательно вышел из себя. И теперь его рука обхватила мое горло, отжимая голову назад, а колено уперлось мне в копчик, и я знал, без малейшей тени сомнения знал, что Суп был мальчишкой, который не мог рассчитать собственные силы, и что он напряжет все свои растущие мышцы со всей силой, на которую они были способны, охваченный и несомый удивительной, только что открывшейся ему силой его собственных мускулов. И он будет выгибать мне спину до тех пор, пока позвоночник не сломается, и тогда я умру, умру, умру, буду мертвым всегда, погибнув от руки идиота.