Спускался Хажи-Бекир по бездорожью, ибо все было под снегом и последнее время никто из шубурумцев не решался сойти в ущелье: боялись повстречать каптара. «Будь он тоже проклят, этот снежный черт! — думал Хажи-Бекир. — Свалился на мою голову, как на турецкого пашу Хамадара, который пытался взять горный аул Губден, женские шаровары: воинственный паша запутался в них, как муха в паутине, к великому веселью горцев! И меня сейчас приняли за каптара. А ведь могли запросто убить, будто кабана или медведя… Особенно этот неугомонный Кара-Хартум, что шляется всюду с ружьем. Выстрелил бы еще раз — и пришлось бы шубурумцам хоронить своего могильщика… Что за люди, а?! И как все они любят тайны, неведомое, неизвестное; так и спешат расколоть тайну, как орех, хотя порой орех-то оказывается пустым или в нем, свернувшись, лежит червячок, жирный, сытый и глупый. Зачем все знать? Кому это нужно, а? Нет, не могут люди жить спокойно, довольствоваться тем, что есть. Вечно им чего-то не хватает, а чего — и сами не знают…»
Не дойдя до реки и старой мельницы, Хажи-Бекир свернул вправо, где в тишине зимней ночи стоял заиндевелый лес. Долго блуждал он, пока разыскал заброшенный домик лесника. И вот наконец на поляне виден маленький каменный домик, как черная скала среди белых, поблескивающих при луне снегов. А вон поодаль сложены саженями и колотые дрова, приготовленные на зиму для аула: так и лежат почти не тронутые. Спокойно подошел Хажи-Бекир. Рванул дверь, но дверь не открылась: заперто! Тщательно осмотрел могильщик дверь снаружи: не было ни замка, ни засова… Значит, заперто изнутри! «Неужели и здесь опередили меня? — тихо ахнул Хажи-Бекир. — Может, и тут ночуют охотники на каптара? Надо быть осторожным… И прежде всего не подходить к окну!»
Но что же делать?! Не ночевать же в снегу на морозе!
Хажи-Бекир потянул к себе ручку со всей силой отчаяния, но не рывком, а бережно; сбитая из неструганых досок дверь скрипнула, застонала и чуть-чуть отошла; кое-как удалось просунуть руку и нащупать щеколду… Осторожно вошел Хажи-Бекир, осторожно прикрыл и запер дверь, бесшумно шагнул внутрь и остановился, озираясь и принюхиваясь. Дом дышал теплом. В небольшом очаге догорали последние поленья. Пахло жареной картошкой и вяленым мясом. Осторожно вытащил Хажи-Бекир горящее полено из очага и поднял, осматриваясь. На широких нарах у стены, накрывшись буркой, спал человек; ни возле спящего, ни у двери, ни у очага не было видно ружья. Хажи-Бекир обрадовался: разговаривать с одним — это совсем не то, что говорить с тремя, да еще вооруженными! Он не стал тревожить спящего: одолевал голод, а в доме так вкусно пахло! У окна висела половина вяленой бараньей туши; Хажи-Бекир нашел нож, отрезал всю заднюю ножку и присел перед очагом, поправляя дрова и поджаривая мясо… Острый запах жареного наполнил дом; спящий чихнул. «Спи, спи, будь здоров! — сказал Хажи-Бекир, не сводя глаз с мяса. — Вот поем, тогда и потолкуем с тобой, добрый отшельник…» Не мог он дождаться, пока прожарится весь кусок, стал отрезать ножом ломоть за ломтем и есть, громко чавкая. И так жевал и чавкал, пока не осталась в руках одна голая кость; но и кость не бросил могильщик, а сперва погрыз и пососал и еще раз осмотрел: не осталось ли где лоскуточка мяса? Но мяса не было больше нигде, и могильщик со вздохом бросил кость в очаг.
Теперь, когда он наелся и согрелся, к Хажи-Бекиру вернулось сознание своей силы, а с ним и самоуверенность. Могильщик подошел к нарам и стал тормошить спящего, приговаривая:
— Проснись, друг, проснись! Давай поговорим… Сперва спящий только замычал, лягнулся и хотел было повернуться на другой бок, но вдруг встрепенулся, скинул бурку и спросил таким громким и резким голосом, что у Хажи-Бекира зазвенело в ушах: