— Ты — романтик...
— Дело не в этом, я, наверное, не романтик. Вот в эпоху Возрождения был у мастеров чудесный обычай: прежде чем стать настоящим мастером, постранствовать по свету, посмотреть мир своими глазами и тогда выбрать свое место. Надо быть слишком неуверенным в себе, чтобы бояться такого искуса. А насчет армии — я здоров, силен, крепок. Буду проситься в пограничные войска, куда-нибудь в горы. Конечно, мне больше всего хотелось бы на флот, но... я же подвержен морской болезни. И за это время я обдумаю, кем мне быть... Вот так, тетя Геля! Я очень вас люблю, почти как бабушку... Не смейтесь, бабушка мне дороже всех на свете. И ни в чем вы не виноваты. Спасибо вам за все! Прошу вас, не сердитесь на маму.
— Я... не сержусь. Ну, спокойной ночи, странствующий подмастерье.
Она ласково расцеловала меня в обе щеки и ушла.
Утром они улетели. Уже не вертолетом — его бережно поставили с наветренной стороны главного корпуса и тщательно укрыли брезентом; будет стоять, пока не пришлют нам нового пилота. Они улетели с Черкасского аэродрома на рейсовом самолете «Черкасское — Магадан».
Они встали утром раньше всех, я тоже, и мы пошли пройтись по плато. Попрощаться.
Мы остановились возле озера, над ним стояло облако пара, и когда ветер раздувал пар, выступали скалы, похожие на стариков. «Старики» сидели возле озера, когда мы впервые опустились на плато, и, наверно, будут сидеть, когда здесь поднимется город, и даже после того, как город разрушится и, может быть, последний человек уйдет с планеты...
Ангелина Ефимовна молчала, подавленная, молчали и остальные. Фома Сергеевич тоже казался грустным — не очень его привлекала столица. А Ермак и Валя были полны горечью расставания.
Так мы в молчании обошли плато и вернулись в кают-компанию. Кто был свободен от вахты, проводил их на аэродром.
Когда, прощаясь, я обнял Ермака, то чуть не заплакал.
— Береги Валю,— шепнул он мне,— если что случится... с ней или ребенком, извести. Слышишь? Непременно извести, не смотри, что Антарктида. Обещаешь, Колька?
— Обещаю. Только ничего с ними не случится. Ты вот береги себя и... моего отца.
— Не беспокойся! Для того и еду.
Мы обнялись. Увидимся ли? Ведь Антарктида! А мой отец... Он, когда увлечется, ничего не замечает. Хорошо, что с ним будет Ермак.
Последние объятия, последние поцелуи. Поднимаются по трапу. Ермак оглядывается назад: на свою жену. Дверь захлопывается. Самолет бежит по взлетной дорожке — ветер, снежная пыль,— поднялся. Мы остались одни.
Лиза трогает меня за рукав:
— Пошли.
Эх, для чего существует в мире такое — разлука. Узкой заснеженной тропкой потянулись мы один за другим наверх, на плато. Самолет давно скрылся за горами.
Глава третья
НОВЫЙ ПИЛОТ
На другое утро угрюмые, грустные мы приступили к работе.
Меня усадили в камералку, чего я терпеть не мог, а Валя стала вызывать по радио начальника Магаданского отделения Аэрофлота — все того же Фоменко. Умоляла дать нам пилота. Фоменко категорически отказал.
— Где я его возьму? — спросил он.— Кто туда поедет?
— Но обсерватория не может без пилота,— заявила Валя.
— Попробуйте переговорить с начальником аэродрома в Черкасском.
Валя оседлала лошадь и сама поехала в Черкасское. Вернулась она к обеду, очень довольная. Совершенно неожиданно ей сразу пошли навстречу. Завтра новый пилот прибудет в обсерваторию. Все это Валя рассказала нам за обедом.
— Николай, ты не возражаешь, если мы его поместим с тобой? Больше негде,— спросила Валя.
— Конечно, нет,— буркнул я.
После отъезда отца я так и занимал отдельную комнату с двумя кроватями.
— Все-таки любопытно, почему начальник аэродрома сразу уступил нам пилота? — задумчиво сказал Леша.
— Действительно, почему? Ведь у них не хватает людей...— подхватил Игорь Дашков, наш геолог. (Борода у него начала расти не так уж давно. Он раза два побрился и начал ее отпускать под голландского шкипера.)
Валя призадумалась, даже есть перестала.
— Может, он пьяница? — расстроенно спросил я. Перспектива дышать перегаром меня мало радовала. Валя покачала головой.
— Нет, он сказал, что отпускает для обсерватории своего лучшего пилота. Я, говорит, люблю его, как сына. Чудесный хлопец. Я спросила: «Не пьет ли он?» — «Нет,— говорит,— употребляет только лимонад и томатный сок».
— Не Марк Русанов? — спросил вдруг Абакумов, прислушавшись к разговору.
— Да,— подтвердила Валя.— Вы его знаете?
— Слышал. Критикует своего начальника на каждом собрании, не ужились. Вот он и рад от него избавиться. Дело ясное. А у этого Русанова, даром что молод, характер как кремень. Неуступчив, принципиален. В коллективе его очень даже уважают...
Марк явился на третий день. Его подкинули на вертолете товарищи с аэродрома. Прощались они весьма сердечно. И как ни отнекивался, сами принесли его вещи и осмотрели комнату, где его поместили, да еще полюбопытствовали, с кем он будет жить.
И вот на кровати сидит невысокий, худенький паренек в поношенном комбинезоне, по виду мой ровесник, на самом деле старше на три года, и спокойно разглядывает меня на удивление светлыми глазами. На полу лежат его пожитки: чемодан, два ящика с книгами и какими-то приборами да крепко набитый рюкзак.
Волосы у Марка русые, возле вздернутого носа веснушки, рот сжат упрямо и застенчиво.
Наглядевшись на меня досыта и так и не сказав ни слова (я тоже молчал: он мне поначалу не очень-то понравился, с предубеждением я его встретил), он стал разбирать свои вещи. Мне бы надо было выйти, но я словно прилип к койке. Вот с чем пришел Марк на новое житие: серый костюм, неодеванная летная форма, пара нейлоновых рубашек — белая и серая, две смены белья, бритва «Москва», транзисторный приемник «Спидола» («Весь мир можно слушать!» — похвалился он потом), магнитофон стоимостью в три его костюма, еще какой-то прибор, кажется, самодельный, пластинки с грамзаписями. Остальное занимали книги...
— Можно посмотреть? — сразу заговорил я. При виде книг у меня сработал рефлекс.
Марк вытащил книги и положил на стол. Это была исключительно фантастика. Но какой подбор! У меня слюнки потекли. Станислав Лем, Рей Бредбери, Чэд Оливер, Иван Ефремов, Геннадий Гор, Артур Кларк, Азимов, братья Стругацкие, всякие сборники... В нашей библиотеке не было ничего подобного.
— Занимай половину стеллажа,— сказал я и, вскочив, уложил свои книги покомпактнее, освободив ему четыре полки.
— Вот спасибо,— обрадовался Марк,— а то у меня книги всегда так и лежали в ящиках. Да в общежитии и нельзя было раскладывать: растащат. И почему-то листы вырывают, черти. У вас не растаскивают книги?
— Что ты! Конечно, нет!
— Я так и думал,— довольно заметил он.
Только мы разложили книги, в дверь постучала Лиза. Марк поспешно освободил для нее стул, засунув чемодан под кровать.
Лиза серьезно разглядывала Марка.
Молчание затягивалось, мне стало неловко. Они смотрели друг на друга без улыбки — спокойно и холодно. Лиза первая отвела глаза.
— Это что, самодельный магнитофон? — Она показала на прибор непонятного назначения.
— Да, это я сам сконструировал. Не то что сам, но переделал, чтобы можно было записывать голоса птиц. У меня уже много записано. Хотите послушать?
Мы, разумеется, хотели, и он живо достал из рюкзака ленты, что-то наладил, и словно мы перенеслись в подмосковный лес — комнату наполнило щебетанье птиц. Вот уж старались, одна перекрикивала другую: токовал глухарь, куковала кукушка, гоготали дикие гуси... А это чей голосок, дрозда? А когда птицы умолкали, свиристел кузнечик.
Кто-то открыл дверь: «Ох, как у вас хорошо!» — и заторопился по своим делам.
В фонотеке обсерватории были пластинки с голосами птиц, и мы все очень любили их слушать долгой полярной ночью. Но почему-то эти несовершенные записи доставили нам особенное удовольствие. Марк сиял.
— У меня и здешние птицы уже записаны,— похвалился он,— вороны, сороки, кедровки. Ох, кедровки горластые! Сердитые. Поставить?