— Одной веревки будет мало… — задумался Махаматджан, но, видя гневное волнение Гани, постарался успокоить друга: — Ничего, брат, придет этот час, и мы рассчитаемся с ними…
— Ладно, хватит красться вдоль забора. Давай прямо откроем ворота. Эх, и задам же я сейчас обоим — отцу и сыну…
Махаматджан продолжал успокаивать друга:
— Не стоит поднимать большого шума. У Ходжака длинные руки, как бы не стало потом хуже бедной семье Момуна. Лучше потихоньку увезем девушку — это ведь для нас главное…
Гани сильно застучал в огромные ворота. Прошло немало времени, пока послышались шаркающие шаги и натужный кашель:
— Кто там? Среди ночи…
— Шанъё дома? — строго спросил Гани.
— Ты сам кто такой?
— Нияз-лозун[10], открывай!
Услышав грозное имя, старик за дверью растерялся и в растерянности быстро залопотал:
— Господин лозун, господина шанъё вызвал к себе бек в Чулукай, еще с утра уехали, — и закашлялся.
— А сын дома?
— Дома, дома, Тусукджан дома, — старый слуга дрожащими руками стал открывать запоры.
— Где покои Тусука? — спросил Гани, входя в ворота и отдавая поводья слуге.
— Вон там, в глубине сада, где огонь горит.
— И новая сноха там?
— Там, господин, там…
— Кто кроме тебя в доме остался?..
— Все слуги в поле… Никого нет…
Узнав, что, кроме сына шанъё и старого слуги, никого в доме нет, Гани заговорил громко. Он обратился к Махаматджану: «Хашим!» Тот, поняв игру товарища, откликнулся соответствующим тоном:
— Слушаюсь, господин!
— Накорми с этим стариком коней, да дай им отдохнуть, через час поедем назад.
— Слушаюсь, господин лозун, — приложил руку к груди Махаматджан.
— А я пойду поздравлю Тусукджана, — Гани прошел пару шагов и остановился, будто вспомнив что-то, — да, скоро подъедет сочжан[11] со своим чериком, приготовьте для них пару быстрых коней — да порезвее.
— Будет исполнено, господин!..
Тихонько подойдя к флигелю, Гани привстал на цыпочки и заглянул в окно. В дальнем углу комнаты вся растерзанная, в разорванном платье, с всклоченными волосами, пригнувшись, словно готовясь встретить прыжок хищного зверя, с ножом в руке стояла Зайнап.
А посередине комнаты на пышных одеялах в одном белье сидел Тусук с раскрасневшимися щеками, устремив на девушку жадный маслянистый взгляд. Вид охваченного похотью Тусука, безобразного и тщедушного — сын шанъё был худ, как скелет, — вызывал омерзение.
— Зря, зря, ты, Зайнап, так глупо себя ведешь! — говорил Тусук вкрадчивым, но подрагивающим от нетерпения голосом. — Человек, вступивший в дом Ходжака-шанъё, становится или рабом этого дома или покойником. Лучше по-хорошему уступи мне…
Тусук стал медленно приближаться к девушке, но га подняла нож:
— Подойдешь — распорю тебе живот!
— Послушай, Зайнап, я сделаю все, что ты захочешь. Хочешь — выгоню обеих своих жен? Все мое богатство тебе достанется. Хочешь — возьмем сюда твоих родителей, тут они будут сыты и довольны…
— Не смей своим вонючим ртом упоминать моих родителей! Лучше погибну, чем хоть один день проживу с тобой. Никогда, ты слышишь, никогда не будет по-твоему!..
— Ты еще глупая, Зайнап. Это же честь великая для тебя — быть снохой Ходжака, женой Тусука. Ведь чего только в нашем доме нет, тебе и не снилось такое богатство. Это шайтан тебе дурные мысли внушает…
Гани одним ударом вышиб дверь и, ворвавшись в комнату, гаркнул:
— Правда! И этот шайтан — ты!
На ужас Тусука было и смешно и отвратительно смотреть. Он кинулся на одеяла, закрыл голову подушкой и, трясясь всем телом, запричитал:
— Ой, смерть моя, ох, смерть моя!..
Гани расхохотался. И Зайнап, столько пережившая за два последних дня, тоже смеялась, на минуту забыв обо всем.
— Переодевайся, сестренка, сейчас — поедем, — сказал ей Гани и повернулся к Тусуку. — И эта мразь еще девушек ворует? Тьфу! — Гани с омерзением сплюнул и пнул в зад валявшегося у его ног и дрожащего от страха Тусука. — Ну, как? Будешь еще издеваться над бедными, обижать сирот?
— Не-е-т, не-ет!
— Поклянись!..
— Пусть меня покарает аллах!.. Пусть сгорит мой дом!.. Пусть…
— Ладно, достаточно и первого. Все остальное, если понадобится, я сам сделаю, без аллаха. В общем, слушай меня внимательно: если ты что-нибудь сделаешь во вред Момуну-мельнику, я расправлюсь и с тобой, и с твоим отцом, и со всеми твоими родичами и холуями. Я тебе обещаю это! Понял?!