Мы вернулись в центр, прошли мимо только что отстроенной школы — женщины, напевая, мыли окна, ребята окапывали деревья во дворе. Вышли на площадь. Наше внимание привлекло своеобразной архитектуры красивое каменное здание. Я не сразу понял, сколько в нем этажей.
— Похоже на корабль, правда?! — воскликнул Алеша.
Мы подошли ближе к дверям, захотелось прочесть вывеску. На черной мраморной доске золотыми буквами ярко выделялось: Научно-исследовательский институт «Проблемы Севера».
Женя и Алеша удивились, что в таком маленьком городке, по существу еще только строящемся, уже имеется научно-исследовательский институт. Значит, отец был его директором...
На этой же площади был и театр, там готовились к открытию сезона, что-то спешно ремонтировали, мыли, чистили. Кто-то приколачивал большой щит с объявленными на сентябрь спектаклями.
На площади перед театром раскинулся чудесный сквер — тоже островок тайги, заботливо расчищенный и ухоженный. Дорожки посыпаны белым песком, яркие цветы на клумбах, фонтан — огромный серебряный шар воды (фонтан действовал!). Мы присели на скамеечку.
Я уже передал ребятам, что мы должны позвонить насчет работы. Но решили посидеть минут десять в сквере. Мы еще раз обсудили предложение капитана.
— Что-то не манит меня Байкал после того, как он так жестоко расправился с теми ребятами,— откровенно высказался Женя.
— Так они же надругались над природой! — возразил я.— Такие подонки способны захламить всю тайгу!
— Я понимаю. Все же люди. Так казнить...
— Вы оба так рассуждаете об этом, будто Байкал имеет разум и приговорил их к смерти,— удивленно заметил Алеша и добавил: — Ребята, надо навестить Талика. Он ведь здесь один, и в больнице.
— Навестим,— согласился Женя.— Интересно, какую мне машину здесь дадут? — Он размечтался о новой, с конвейера машине, которую он поведет через горы и тайгу.
Мы задумались. Женя думал о работе, которую ему могут предоставить в Сен-Маре, Алеша о подонке Виталии, который лежал больной один-одинешенек в чужом городе, а я вспомнил маму.
Только расставшись с ней, я понял почему-то, как трудна ее жизнь. Не то что славой, но даже успехом судьба ее лишь подразнила, а на самом деле ей не довелось поставить ни одного выдающегося фильма.
Сценарии ей навязывали бесцветные, бездарные, отчего-то всегда на производственную тему. Мама даже подумывала стать документалистом, потому что сама жизнь была куда ярче и неожиданнее этих утвержденных (по блату, что ли?) сценариев.
И личная жизнь ее не удалась. Мне стало жалко маму до слез. Я-то знал, что мама талантлива.
— Пошли-ка звонить! — сказал я зло, поднимаясь.
Мы позвонили папе, оказалось, что все трое должны идти к «самой Виринее Егоровне Бесфамильной», секретарю райкома. Она хочет с нами поговорить сама. После я узнал, что она почти все предпочитала делать сама, благо энергии хватало. Она родилась и выросла в Сен-Маре и была вначале против его переименования в Зурбаган. Райком находился на этой же площади. Старое двухэтажное здание, построенное лет сорок назад, когда здесь еще был захолустный сибирский городок Сен-Мар. Никто не помнил, почему он так назывался. Может, его основал какой-либо ссыльный француз или потомок француза, осевшего в России после разгрома Наполеона (но как его занесло на Байкал?).
Нас сразу пропустили в кабинет. Там сидело двое посетителей, и мы, смутившись, попятились было назад, но Виринея Егоровна приветливо пригласила нас, показав на стулья. Мы чинно уселись рядом у стены.
Перед письменным столом сидел атлетического вида загорелый, обветренный парень, одетый щегольски. (Впрочем, присмотревшись, я увидел, что ему уже за тридцать.) И пожилая женщина лет пятидесяти в коричневом костюме. Бледно-серые глаза ее смотрели колюче и настороженно, волосы она подстригала совсем коротко, как носили в тридцатых годах.
Как я после понял, это были заведующая организационным отделом райкома Полина Осиповна Корякина и заведующий автобазой Кузькин.
— Вопрос о Кузькине надо поставить на бюро и исключить его из партии,— безапелляционно заявила Корякина,— пусть тогда едет на все четыре стороны.
Кузькин от возмущения даже подскочил.
— Меня? Из партии? Руки коротки.
— За что исключить? — спокойно спросила Виринея Егоровна.
— Как это «за что»? Вы разве не понимаете, товарищ Бесфамильная?
Та покачала головой: «Нет, не понимаю».
— Он же дезертировать хочет. Спрашивается, чего ему не хватает. Где он еще заработает столько? Это жена его мутит. Мещанка чистой воды: в очереди на ковер, цветной телевизор, холодильник, мебель. Только о вещах и думает. Демагог! Почему мебели нет современной? Почему трикотин ей на платье не привезли? Почему ателье еще нет? И Кузькин с ней обмещанился. Иждивенческие настроения. В прошлом году сделали ребятам каток, так требует, чтоб их дочку, которой десять лет всего, фигурному катанию учили. И другие мамаши за ней. Она же директор школы, вот и мутит всех. Квартиру им дали, машину себе купили. Какого черта на самом-то деле? Летун!..
Кузькин буквально задохнулся от негодования. Кровь так бросилась ему в голову, что даже толстая шея побагровела.
— Нашли летуна! — фальцетом (горло перехватило) произнес он.— Всю сознательную жизнь по Забайкалью мыкаюсь. Два раза тонул, когда шоферил, чудом спасся. Машиной попрекнула!.. Хороша машина, слов нет, так куда поедешь на этой машине? Дорог-то нет — ну, одна-единственная пока есть на стройку моста. К вертолету, что ли, ее подвесить, машину-то? Ждать, когда Байкал в январе замерзнет? На легковушке не очень-то по нему покатаешься.
Решили мы с женой в Иркутск переехать, что тут плохого? И в Иркутске люди нужны, не за границу же едем. Там теща живет одна в трехкомнатной квартире. Муж у нее умер, дети выросли и разъехались кто куда. Нас зовет. А насчет дочки... Уж очень Оленьке хочется учиться фигурному катанию. Способности у нее к этому имеются, опять — что тут плохого?
И разве детей учить фигурному катанию мы одни хотим? И никакая моя жена не мещанка — член партии. Хочется ей деньги потратить на мебель, на платье, не копить же нам деньги? Хотим тратить деньги там, где живем, и на то, что хотим. И не хочу, чтоб меня оскорбляли ни в райкоме, ни где — не позволю.
— Подумаешь, разошелся! — пробурчала Корякина.
Бесфамильная со вниманием выслушала Кузькина.
— Если получите цветной телевизор, современную мебель и тренера по фигурному катанию, то останетесь?
— Не так в лоб, Виринея Егоровна,— поморщился Кузькин.— Интересно, где вы тренера возьмете?
— Есть у меня один на примете. Надо его еще уговорить. Кстати, забыла представить этих ребят из Москвы: Евгений Скоморохов — механик, слесарь, шофер-гонщик. Автогонщик, понял?
Кузькин понял. Он аж присвистнул от удовольствия.
— Где работал? — спросил он, пожимая Жене руку.
— На автозаводе имени Лихачева.
— Виринея Егоровна, я его себе беру?
— Ну конечно.
— Как вот только с квартирой...
— Будет в свое время. Пока мы его устроим, не беспокойтесь. Но я представила еще не всех: Алеша Косолапое. Пекарь. Хлебом вкусным будет нас кормить. Учтите. А это Андрей Болдырев. Чемпион по фигурному катанию. Усекаешь?
Кузькин усек. Теперь он и на меня глядел с той же жадностью, что и на Женю. Алеше он просто пожал руку. Время Алеши еще не пришло! (Кажется, Кузькину уже не так хотелось сейчас ехать к теще.)
— Сын Болдырева? — спросил он насчет меня. Виринея Егоровна кивнула головой и обратилась к Алеше:
— Значит, так, Алеша, насчет тебя я договорилась. Будешь работать на хлебозаводе, когда его,— она смущенно кашлянула,— построят. А пока примешь заведование пекарней. Не очень механизированная, правда, но есть там тестомешалка и еще что-то. Полагается тебе помощник-подручный. Это на твое усмотрение. Возьмешь, кого хочешь. К работе приступишь с завтрашнего дня. Теперь насчет жилья... При пекарне есть квартира — две комнаты. Надеюсь, ты не будешь возражать, если с тобой поселится пока и Женя?