— Не плачь, папочка! У тебя кто-то умер, но ты крепись, у тебя есть мы — мама и я. Может, принести тебе лимонаду? В холодильнике есть, целая бутылка.
— Потом,— сказал Женя. Он поцеловал Аленку и пошел в ванную умываться.
— Ты, Андрюша, подожди меня, я скоро приду, вместе все пообедаем. А хочешь, идем со мной.
— Лучше я с тобой,— вскочил я.
-— Хочешь поговорить по телефону? — спросила Маргарита спокойно.
— Да. Сначала с Москвой, затем с Кузькиным... чтобы заменил меня на завтра. Сегодня вечером вылетаю в Москву за дочкой. Будут у нас теперь две Аленки — большая и маленькая. Ты не будешь против, я думаю.
— Конечно не буду.
— Аленка, хочешь иметь маленькую сестренку, которую тоже зовут Аленкой? — А ты ее будешь больше любить?
— Одинаково обеих.
— Тогда хочу.
— Ну, вот и молодец!
Женя поцеловал Аленку, Маргариту, и мы вышли.
— А Маргарите было неприятно, что ты плакал,— заметил я на улице.
— Я ведь давно понял, что не люблю Леку, а вот, поди ж ты, заплакал! Все ж таки молодая, жить бы да жить, и на тебе — погибла так глупо. А этот, ее новый муж, сообщил даже, что по магазинам она бегала. Ленка-то хотела, чтоб он удочерил нашу Аленку... Я, конечно, согласия не дал. А теперь хочет спровадить Аленку ко мне. Ну, я этому-то рад. Заберу себе, моя дочь.
Мы управились за час. Женя переговорил с Москвой, забежал к Кузькину — тот обещал заменить его завтра и дал недельный отпуск. И купили билет на девять часов вечера — на самолет.
Обратно мы шли уже не торопясь, и я обратился к Жене со своей просьбой привезти из Москвы небольшую картину Никольского. Она была моя, по завещанию. И я думал подарить ее Алеше в какой-либо его торжественный день, но Христина выходила замуж — за эти полгода она мне стала вроде родной сестры,— и я решил преподнести ей именно этот пейзаж Никольского, ныне прославленного, как свадебный подарок. Алеше я подарю потом другую картину. Мы зашли в кафе, и я дал Жене адрес Ефремовых, у которых хранились эти картины, и написал записку.
— Ты, Андрюша, без меня заходи к Маргарите и Аленке,— сказал Женя, пряча адрес в бумажник. Мало ли чего может случиться. У Маргариты работа опасная... А если обещаешь заходить, я не так буду беспокоиться.
— Обещаю. Ты не тревожься. Звони нам в пекарню, пока у вас нет телефона.
Вечером мы с Маргаритой проводили его на аэродром, затем я проводил ее до дому и направился, грустно посвистывая, домой в пекарню.
Что-то мне было не по себе. Очень не по себе.
Дверь в пекарню была отперта. Раскрасневшаяся Нюра вытаскивала булочки. Взглянула на меня как-то расстроенно. Поздоровавшись (Нюра была только немая, слышала она прекрасно), я прошел в нашу квартиру при пекарне.
В первой большой комнате, которая служила нам столовой, гостиной и часть которой, отгороженную льняным полосатым занавесом, занимал Виталий, стоял растерянный Миша, а на полу лежал, раскинув руки, Виталий.
Я вздрогнул, испугавшись, не случилось ли с ним чего, но тут же понял, что просто он пьян.
— Лежит на полу, никак не хочет в постель,— чуть не плача, пожаловался мне Миша.— С пола дует, простудится еще.
— Неужели настолько пьян?
— Не так пьян, как расстроился. Уволили его сегодня из театра, куда теперь ему деваться?
— Уволили! — ахнул я.
— Ну да, уволили. Может, вдвоем положим его на кровать?
— Давай попробуем.
Не тут-то было. Виталий стал брыкаться, как дикий бычок, при этом он громко ругался, так что могла услышать Нюра.
Я закрыл плотнее дверь, постелил ему на его тахте, и, пообещав связать его, если не перестанет брыкаться, мы все-таки уложили его, раздели и накрыли одеялом.
— Лежи, брат, раз напился,— сказал я.—Но пить тебе надо бросить, а то пропадешь.
. Виталию стало жалко самого себя, и он заплакал навзрыд, кляня судьбу, отдельных людей и человечество в целом. Даже покойного отца за что-то упрекал, а также комсомольскую организацию и какого-то «чертова ректора».
— Утоплюсь я,— решил он,— в Байкале. Поступлю работать шофером, поеду зимником. Он и сам меня заберет...
Потом его рвало (чуть наизнанку не вывернуло), и добрая Нюра за ним убирала и мыла. Потом он снова лег на полу, раскинув руки и ноги. Затем стал в отчаянии кататься по полу, скрипеть зубами и жутко, как-то по-замогильному стонать и завывать.
— Я вызову «скорую помощь»! — испугался я.— У него начинается белая горячка.
— Что ты, у него каждый раз так. Алеша отхаживал его всегда, пока Женя не дал Талику в зубы.
— А Христина дома?
— Дома.
— Она же врач, пусть поможет.
— Да, но...
— Никаких «но»! Христина! Христина!
Я так вопил, что Христина прибежала моментально.
— Помоги же ему! — взмолился я, кивая на бледного, как покойник, Виталия.
— Пусть проспится,— сухо ответила Христина, однако принесла шприц, заставила нас спустить ему штаны и сделала укол в мягкое место.
— Надо его лечить, иначе сопьется,— задумчиво произнесла Христина.— В Зурбагане нет такой возможности, придется его отправить в ЛТП.
— Он никогда не согласится! — воскликнул я в ужасе.
— Кто его будет спрашивать, врачи оформят, милиция отвезет. Надо же его спасать,— холодно пояснила Христина, не глядя на меня.— Сейчас он спит. Я ему снотворное ввела.
Христина ушла. Даже разговаривая со мной, она ухитрилась не взглянуть на меня ни разу. Сердится... За что? На меня-то за что?
Видно, эти мысли настолько явственно выразились на моем лице, что Миша решил мне кое-что разъяснить:
— На твоего отца обиделась... Он же хотел на ней жениться, а теперь вот возвращается к первой жене.
— А при чем здесь я?
— Ты очень похож на отца,— рассудил Миша. Подумав, он добавил: — В Зурбагане все на его стороне. Никто не осуждает. Геологи рассказывали, какой он тогда приехал из Москвы, когда она его бросила,— краше в гроб кладут. А он любил ее всю жизнь. Хорошо, когда семья восстанавливается... Лучше поздно, чем никогда.
Девчонки только удивляются, как он мог променять молодую на старую, да еще которая перед ним виновата.
— Как я вижу, в Зурбагане сплетников хватает,— с горечью заметил я.
— Нет, здесь не любят сплетников... Просто Андрей Николаевич всем по душе пришелся — душевный он человек. Большое счастье иметь такого отца, Андрюша!
Вытащив последние булочки, Миша с Нюрой ушли домой к тете Флене, которую я никогда не видел и которая не была Нюре никакой тетей, а чужой, много пережившей женщиной, приголубившей и воспитавшей немую сироту. Они ушли, а я остался в пекарне один... если не считать усыпленного Виталия и бодрствующей, но вычеркнувшей меня из числа друзей Христины. Что я-то ей сделал?
Но, уже лежа в постели, я вдруг понял: во-первых, я написал маме о предполагаемой женитьбе отца, чем, по убеждению Христины, вызвал ее срочный приезд. Во-вторых, ушел к Алеше жить, оставив их вдвоем, наедине друг с другом, что им, бывшим мужу и жене, безусловно, помогло примириться.
Ну и что? Они ведь действительно были мужем и женой, почему бы им не примириться?
Насчет Кирилла... Христина видимо, не принимала его всерьез, ей и в голову не приходило выходить за него замуж. А-а, пусть дуется сколько угодно.
Скверно, что зурбаганцы, пусть любя, обсуждают личные дела Андрея Николаевича.
Уснул я довольно скоро, однако ночью мне приснился страшный сон. Я увидел огромные чугунные ворота, которые медленно-медленно открывались. За ними клубились какие-то свинцово-черные тучи, и будто бы это было зло или, быть может, беда. Я так корчился и метался, что проснулся весь в поту и долго не мог уснуть, под самое утро уснул.
Утром я решил зайти в порт и взглянуть, как там работает Маргарита на новом месте. (Все ж таки Женя поручил ее моим заботам.)
Строительство глубоководного порта в устье Ыйдыги шло самыми буйными темпами — одна очередь входила в строй, другая начиналась — механизация по последнему слову техники... На фоне этого шума, лязга, словно колокол — бам-бам-бам,— выделялся грохот гигантского молота — или это тысячи молотков сливались в один?