— Ты уж, Сергей Васильевич, прости, до твоей хозяюшки я... Разреши посоветоваться... Дело, знаешь, такое получается...
Сергей Васильевич никогда не возражает.
— А что ж... пожалуй... иди, коль пришел. И кликнет негромко, с уважением:
— Авдотьюшка, к тебе пожаловали.
Волостного старшину — было такое неписаное правило — выбирали из мужиков побогаче, поавторитетней. А тут стали всем миром из года в год выбирать бедного и не сильного умом Сергея Васильевича.
Обсуждают какое-либо мирское дело, каждый выскажет свое соображение, но перед тем, как принять окончательное решение, деликатно предложат своему старшине пойти домой и подумать.
— Иди, Сергей Васильевич, иди, подумай маленько дома, да не торопися, мы здесь подождем.
Это надо понимать так: иди, посоветуйся с женой.
Старшина спешит, чуть не спотыкается,— что-то посоветует его Авдотьюшка. Она зачастую уже знает, в чем дело: слухом земля полнится. Подумает и скажет, как, по ее мнению, надо поступить. А как скажет, так сход и сделает: значит, для мира так будет лучше.
Но видно, не всем ее советы приходились по вкусу. Да и зависть, особенно бабья, куда ее денешь... Кто-то распустил по деревне слухи, что Авдотья то ведьма («сама видела, как она под коровами шептала, порчу напускала»).
Раз подожгли Петровым в горячее суховейное лето избу — на отшибе они жили, за околицей,— сгорела дотла. Еле детей спасли.
Всем миром собирали им на избенку — и собрали, и отстроиться помогли.
А потом пришла новая беда...
Был убит ее свекор — мужик крутой и жестокий, который, все это знали, был ненавистен Авдотье, от которого, по ее настоянию, Серега и отделился, с кем она слова не хотела сказать до последнего дня.
Ей подбросили окровавленный топор, а истинный убийца девять лет оставался неоткрытым. Нашлись лжесвидетели, которые «видели», как она заходила поздно вечером к свекру, просила денег и «шибко гневалась», что не дает. У открытого окна их «подслушали», а потом напугались и ушли. Следствие недолго утруждало себя разбором: улики имеются, свидетели налицо.
Авдотью Ивановну осудили на двадцать лет каторжных работ... Только через девять лет настоящий убийца перед смертью исповедался и на духу признал, что убил сам из-за старых счетов, «по великой злобе», а потом напугался и подбросил топор Авдотье Ивановне, так как знал, что она со свекром не в ладу. Да еще сам и свидетельствовал против нее.
Бабку мою освободили, и она вернулась домой поседевшая, постаревшая, но такая же сильная духом, с ясным умом и добрым сердцем, как и прежде. Муж терпеливо и верно ожидал ее все эти годы, он никогда не верил никаким наговорам.
По возвращении Авдотьи с каторги сыграли свадьбу старшему сыну. Авдотья Ивановна пела на свадьбе новые песни, которые переняла у северянок.
Дружно, в согласье и ласке прожили они остаток жизни — теперь уж им никакая нужда не была страшна: видели худшие времена. Умерли в одном году. Вот и вся история моей прабабки...
Рената вдруг порывисто поднялась и отошла к окну, чтобы незаметно вытереть проступившие слезы. Потом обернулась к нам. Лицо ее разгорелось, глаза потемнели, она тяжело дышала.
— Самое большое зло, которое можно причинить человеку,— страстно проговорила Рената,— это не дать ему осуществить себя, раскрыть сокровищ своей души, своей ошеломляющей неповторимости! А какие маленькие, ничтожные, завистливые людишки придумали подленькую поговорку. «Незаменимых людей нет»! — Рената гневно топнула ногой, волосы ее взметнулись.— «Незаменимых нет»... Как же они смели поставить человека наравне с железной гайкой, которых в ящике тысячи, и любую можно заменить такой же отштампованной гайкой. А ведь это человек — единственный на все времена и все народы, даже узор на пальцах не повторяется, а не то что склад души...
— Спасибо,— сказал Ермак,— спасибо, Рената. Вам надо работать в Институте Личности. Поступайте к нам.
Рената слабо улыбнулась.
— В качестве кого? Разве я знаю тревоги современного человека — ваших современников. Я говорила от имени своего времени.
— И от нашего,— возразил Ермак.— Поступайте к нам инспектором. Я серьезно говорю. Подумайте!
— Благодарю за доверие. Но я уж не уйду от Лосевой.
— Жаль. Нам такие люди нужны. А теперь... вы только не пугайтесь, Реночка. Ваша прабабка... Авдотья Ивановна Петрова... у нас. Здесь, в Институте Личности. Ну вот, как вы побледнели. Успокойтесь. Я пойду подготовлю ее к встрече с вами, и мы вернемся сюда.
— Где она?
— Работает. Я предложил ей ухаживать за цветами в институте. Поливать, обрезать сухие листья. Пересаживают раз в год садовники. Ночевала она пока в комнатах для приезжих во дворе института. Вы ее, наверное, заберете к себе?
— Конечно! Сколько ей лет?
— Пятьдесят лет. Она крепкая, сильная духом женщина. Сумеет начать жизнь заново и найдет свое место в современном мире. Поливать цветы — это лишь пока освоится.
Зайцев поспешно вышел.
Я обнял Ренату и поцеловал ее, как говорится, на радостях. Но когда почувствовал ее дрогнувшие губы, стал целовать ее, как целуют только любимую.
— Рената!
— Кирилл!
Затем она застенчиво высвободилась из моих рук и отошла подальше.
— Сейчас войдут,— сказала она. Мы помолчали. Зайцев не шел,= видимо, подготавливал Авдотью Ивановну.
— Вот и у вас оказался родной человек — прабабка,— сказал я.— Какие еще неожиданности впереди?
Когда дверь открылась, Рената опять заметно побледнела.
Зайцев пропустил вперед высокую женщину в платочке и сразу отошел к окну.
Стройная, дородная, в длинной юбке из темного кашемира и такой же кофте, в башмаках, русые волосы, гладко причесанные и повязанные белым платочком. Прекрасное, моложавое, румяное лицо чуть попорчено оспой. Большие ярко-серые, необыкновенно лучистые глаза смотрели умно, ласково.
Попав в другой век, Авдотья Ивановна отнюдь не казалась испуганной, держалась с достоинством, которое было ей, видимо, свойственно всегда. Едва войдя в комнату, она бросилась к Ренате.
— Внученька!
Они обнялись и обе заплакали. Мы с Ермаком почему-то переглянулись.
— Мы поедем ко мне,— сказала Рената. Она была потрясена, но держалась мужественно.
— Я вызвал для вас электромобиль, он ждет у подъезда,— сказал Ермак. Он был очень взволнован. Авдотья Ивановна низко поклонилась ему.
— Спасибо, Ермолай Станиславович, за твою доброту. Рената тоже от души поблагодарила его.
— Вы придете? — тихонько обратилась она ко мне.
— Да. Сегодня же, вечером... Нет, лучше завтра. Сегодня вам будет о чем говорить. Мешать не хочу.
Они ушли, странно похожие друг на друга.
— Что все это значит? — вырвалось у меня. Ермак пожал плечами и открыл портсигар — пальцы его дрожали. Мы закурили.
— Как Авдотья Ивановна объясняет случившееся? — полюбопытствовал я.— Вы ее спрашивали?
— Сама сказала, когда я разъяснил ей, какой год на дворе. Говорит: «Однако, скоро конец света будет — начались чудеса и знамения. В Библии предсказывалось это...»
— Не испугалась «конца света»?
— Не похоже. Скорее, исполнена интереса. Она ведь на богомолье ходила пешком — по обету — в Троице-Сергиеву лавру. Возвращалась оттуда душевно переполненной. Присела в рощице возле дороги отдохнуть и вроде как уснула... Очнулась, смотрит — никакой рощи, дома высокие — никогда таких домов не видела... голова у нее закружилась. Потом прошло. Ходила весь день — всюду город и город. Устала, говорит, очень, совсем из сил выбилась! Вот тогда заплакала со страху. Ее окружили, стали расспрашивать. Она рассказала о себе... Ее усадили в такси и попросили шофера отвезти ее в больницу. По дороге таксист сам расспросил ее, вместо больницы привез ее к нам — в Институт Личности. Такой славный паренек с веснушками на носу. Мне он сказал: «Хорошая бабушка, настоящая бабушка, я таких во сне иногда вижу. Моя-то родная бабка волосы красит в рыжий цвет и ведет себя, гм, не по возрасту». Заезжал на другой день, привез ей фруктов и конфет, обрадовался, что я не отправил ее ни в какую больницу, а нашел ей подходящую работу. Да, мы ведь с ней в Рождественском были...