— Придумают же! — усмехнулась Александра Прокофьевна.
— Очень метко! — серьезно сказала Таня.— Все только с ним и возились. Воспитывали его, убеждали — канителились! Почему? То он заявлял, что отказывается от уроков труда, потому что рукоделие (у нас преподавали рукоделие) не мужское дело. Кажется, это было в третьем классе. То начал ходить регулярно в церковь... Это было в седьмом.
— Разве он был верующим? — удивилась Александра Прокофьевна.
— Отродясь не верил! Просто на зло родителям и педагогам. Потом ему надоело, и он больше не ходил. В девятом классе он заявил, что не верит в будущее. Каждую неделю он что-нибудь выдумывал. То сказал, что он последователь Шопенгауэра, то Фрейда. Только им и занимались!
— Культивировали его личность! — расхохотался Сперанский, окутываясь облаком дыма.
— Радий никого не любил, даже мать...— Таня немного подумала.— Может быть, только меня... по-своему. Я почему-то всегда была ему нужна. Он просто не мог без меня жить. Раз, когда я решительно порвала с ним, он отравился снотворным.
Всю ночь его отхаживали. Его родители и я (потому что он меня потребовал) сидели в вестибюле больницы Склифосовского. Они смотрели на меня, как на убийцу. Радик чуть не умер.
— И вам стало его жалко! — буркнул Сперанский.
— Его едва спасли. Девчонки в школе чуть меня не побили. Обзывали жестокой, эгоистичной, злой... Это было в десятом классе. Затем мы поступили в энергетический институт на гидроэнергетический факультет. Радий сначала был на другом отделении — его интересовала кибернетика. Но потом он перешел, чтоб учиться вместе со мной. Куда я, туда и он!
На втором курсе он представился стилягой. Понимаете? Представился! Это было то же, что с церковью — просто на зло всем. Его на всех собраниях пробирали. Не исключили лишь потому, что он был отличник (это давалось ему без усилия, он же очень способный!). И потом, все знали: он не пил вина... к его великому сожалению, его сразу тошнит даже от домашней наливки. И курит он редко, только когда пристыжен — виноват в чем-нибудь. Это с ним бывает: чувство раскаяния.
— Почему ему всегда хотелось всех будировать? Не могу понять... что за удовольствие?
— Только со мной он никогда не кривлялся, был таким, как есть.
— А почему вы хотели с ним порвать? — поинтересовался Сперанский.— Ведь вы не один раз с ним расставались?
Обе женщины, не заметив когда, сбросили плед, и он упал на пол. Сперанский нагнулся и поднял.
— С ним очень тяжело, вы не представляете! — ответила Таня,— Он действует как-то угнетающе. Он во всем видит одно плохое. Всех подозревает в притворстве, корысти, хитрости, зле. Не знаю, верит ли он во что-нибудь. Наверное, ни во что не верит. Какое несчастье, что он... Он уже раз двести просил меня быть его женой... Из-за меня и на Север поехал. По совету отца. Но он бы не поехал, если бы не я.
— Вы его звали?
— Что вы, Сергей Николаевич! Я хотела убежать от него — не удалось! Я просто боюсь...
— Чего вы боитесь, глупенькая?
— Боюсь когда-нибудь уступить. Когда человек столько лет караулит...
— Будет вам! — недовольно оборвала Александра Прокофьевна и, легко поднявшись, подошла к приемнику. Она была высокая, худощавая, держалась уверенно — чувствовалось, что много занимается гимнастикой. Смолоду Александра Прокофьевна была некрасива, но к сорока годам выровнялась, похорошела. Ее хроническая ревность была тайной даже для мужа.
Резко зазвенел телефон. Звонили из больницы. Дежурный врач...
— Александра Прокофьевна, пожалуйста, приходите, сейчас же! Только что доставили Клоуна и Гусача... Пожалуйста, скорее!!!
4
Это мы с отцом доставили их обоих в больницу.
Мы только что говорили о них. Отец уверял, что Зиновий останется ночевать на Песчаном острове, потому что он осторожен и в пургу не поедет. Я ему возразил, что не останется ни за что, потому что завтра воскресенье и должна прийти Таня.
Мы еще немного поспорили об этом. Отец делал на кухне книжную полку в подарок знакомым новоселам. А я сидел у плиты, дожидаясь, когда вскипит чайник. Ветер за бревенчатыми стенами прямо-таки бесновался, завывал, как гиена, и каждую минуту загонял дым обратно в трубу.
В кухне было довольно дымно и щипало глаза.
Когда постучали в дверь, я почему-то ужасно испугался и со всех ног бросился отпирать.
Так и есть — это был Зиновий. Он держал на руках Клоуна. Их совсем замело снегом. Зиновий едва вошел, положил Клоуна на пол. Я сам раздел Клоуна и перенес на папину постель. Я не понял, в сознании он или нет: глаза смотрели, но были какие-то неподвижные, словно он смотрел далеко. Ясно, его надо везти в больницу, мы здесь ничем не поможем.
Я только хотел это сказать, но, обернувшись, увидел, что отец хлопочет около Зиновия. Зиновий пытался улыбнуться, пошутить, как всегда, но не мог: обессилел.
Мы его раздели, дали выпить вина, того самого, которое приготовили к приходу Тани. Я снял с него сапоги и надел ему на ноги домашние шлепанцы, как вдруг услышал:
— Ты же обморозил руки! — воскликнул отец с ужасом. Я предложил растирать их снегом, но отец сказал, что это устарело — нужно, наоборот, тепло. Он налил в бак теплой воды и заставил опустить туда обе руки. Как я заметил, руки были очень бледные, словно у покойника. Отец стал их легонько растирать в воде. Парили, а когда осторожно вытерли чистой байкой, увидели, что руки покрылись сине-багровыми и фиолетовыми пятнами. Зиновий морщился, ему было больно.
Мы с отцом очень испугались за него. Тогда отец сказал:
— Пойду за машиной, надо их обоих в больницу.
Он быстро оделся и ушел. Я спросил Зиновия, обедал ли он. Он говорит: «Кажется, нет». Но есть не хотел. Еле я его уговорил выпить горячего бульона.
Я приготовил одежду, чтоб сразу всем одеться, как придет машина. Зиновий терпеливо ждал, сидя на табуретке и тяжело дыша. 338
— А где Радий? — спросил я нерешительно.
— Он мерзавец,— устало сказал Зиновий. Я понял все и ужаснулся. Бросившись к аптечке отца, я накапал валерьянки и дал Зиновию выпить. Просто растерялся чего-то, ведь Зиновий не терпел даже запаха валерьянки. Но он послушно, как давеча вино, выпил. Вряд ли он понимал, что пьет. Совсем ухайдакался, бедняга! Я подошел к Клоуну. Он так же смотрел далеко. На мой вопрос, как он себя чувствует, не ответил, только скривился, будто хотел заплакать.
Скоро подъехал отец. Шофер Костя Танаисов так и бросился к Зиновию.
— Что ты, парень, неужто поморозился? — Он со страхом осмотрел его руки. Мы быстро одели Зиновия. А Клоуна просто укутали в одеяло и внесли в вездеход. Когда их доставили в больницу, я отвел Костю в сторону и шепнул ему про Радия.
— Узнай, дома ли он,— попросил я.— А вдруг сбился с дороги? Надо тогда идти его искать, пока не замерз.
Костя сразу отправился искать Радия. Пока дежурная, молоденькая девчонка, хлопотала возле Зиновия и Клоуна, Костя уже вернулся.
— Ничего ему, стерве, не сделалось, лежит и курит! — шепнул он мне.
— Ты заходил к нему?
— Нет. В окно заглянул.
Скоро прибежала запыхавшаяся Сперанская. С ней пришли ее муж и Таня Эйсмонт. Но больных уже увели в палату.
Мы остались сидеть в приемной. Все молчали. Через час вышла Александра Прокофьевна, какая-то растерянная, будто побитая. Сперанский пытливо посмотрел на жену. Она сказала нам, чтоб все шли спать, пока ничего определенного сказать нельзя. Она же на всю ночь останется в больнице.
— Будет сделано все возможное,— привычно заметила она. Мы с отцом решили остаться. Сперанский стал настойчиво звать нас к себе.
— Пошли! — радушно приглашал он.— Татьяна напоит нас чаем. Посидим, покалякаем. Телефон же есть... Все равно мы здесь ничем не поможем — там сейчас всякие уколы, инъекции, вливания. Пошли?
Пурга заметно слабела.
— К утру совсем прояснит,— сказал Сергей Николаевич.
— На сердце только не проясняется,— горько заметила Таня.— Я не понимаю, что произошло? Почему Радий не хочет со мной говорить? Даже не отпер мне дверь...