Значит, она уже была у Глухова. Я помнил, что Радий живет в том доме, где и Сперанские.
Когда мы сняли шубы и отряхнулись от снега, все сели у неубранного стола: видно, они пили чай и не успели убрать. Я рассказал то, что узнал.
Сперанский ахнул и полез за трубкой, но не закурил.
— Мерзавец! Какой, однако, мерзавец! — повторил он вне себя.— Бежал, спасая собственную шкуру! Бросить беспомощного Клоуна на Зиновия...
Сперанский вдруг с негодованием взглянул на помертвевшую Таню.
— За него переживаешь? — почти грубо спросил он. Немного погодя он подошел к телефону.
— Это санитарка? Нюра, как только Александра Прокофьевна освободится, попроси к телефону. Поняла? Когда освободится! Что? Просила ей не звонить? — Он задумчиво опустил трубку.
Так мы маялись в неизвестности еще часа два. Сперанский сам вскипятил чайник, заварил крепкий чай. Выпили по стакану. Я несколько раз незаметно взглянул на Таню... Татьяну Григорьевну. Теперь было видно, что ей 27 лет, никак не меньше. И я тоже подумал, за кого она переживает.
В первом часу Таня ушла. Сергей Николаевич принес нам с отцом одеяла и подушки.
— Ложитесь-ка вы спать,— посоветовал он,— а я дойду до больницы и узнаю, как там...
— Может, и я с вами? — попросился я.
— Нет, лучше я один. Постарайтесь уснуть, завтра день нелегкий.
Когда Сперанский ушел, я оделся и вышел во двор. Пурга уже стихла. Просто дул сильный ветер, и все. Даже месяц показался; он был на ущербе, мимо него неслись редкие облака. Похолодало. Я обошел дом и тихо подкрался к окну Радия — его комната была на первом этаже. Может, это было мальчишество, но мне хотелось на него взглянуть. Стекла уже почти замерзли, но один угол остался снизу. Занавески Глухов так и не задернул. И свет не потушил. Он сидел на кровати и мрачно смотрел перед собой.
Не хотел бы я быть на его месте...
Я вернулся в дом и лег спать. То есть разделся и лег, но мы еще долго говорили с отцом.
Нам было очень жаль Зиновия, но никак мы не предполагали того, что случилось потом. Мы думали: он полежит в больнице, подлечится, и все заживет. На гидрострое обмораживания случались часто. Я сам как-то, недоглядев, обморозил себе щеку: было синее пятно величиной с пятак. Долго болело.
На другой день весь гидрострой знал о несчастье. Об этом только и говорили. Все поголовно были в курсе событий и знали больше меня. Стало известно, что Александра Прокофьевна ошиблась, заподозрив Клоуна в симуляции, когда у него уже был перелом стопы,— рентген подтвердил это. Когда Клоун понял, что ему не дойти, он так испугался смерти, что у него случился шок.
Все восхищались Зиновием, донесшим на руках Клоуна.
Возмущались поступком Радия. Когда Глухов появился, его провожали недоброжелательными взглядами, а то и свистками. Он, видимо, струсил и, сославшись на простуду, сидел дома. Таню почему-то тоже все осуждали — неизвестно за что! Но никто не думал о том, что Зиновий может лишиться рук. Даже врачи... сначала. Но на другой день к вечеру все определилось...
Мы сидели в кабинете главного врача: Сперанский, Таня, мой отец и я. Александра Прокофьевна, осунувшаяся и подурневшая, сидела за письменным столом, закрыв глаза рукой. Я вошел позже всех и думал, что у нее разболелась голова. Но, когда она опустила руку, понял с замиранием сердца, что она сейчас скажет что-то ужасное.
И она сказала:
— У Гусача отморожение четвертой степени. Уже появилась линия демаркации некроза... омертвение. Необходима ампутация обеих конечностей...
— Обе руки? — переспросил Сергей Николаевич, сильно побледнев. На жену он смотрел со страхом и жалостью.
— Обе. До локтей почти.
Таня заплакала, отвернувшись к стене. Я весь похолодел и взглянул на своего отца. Ведь он любил Зиновия, как родного сына. Иногда мне казалось, что он любит больше его, чем меня. Он его знал десять лет, а меня только год. Отец с усилием прокашлялся. Он казался спокойнее всех... дорого давалось ему это спокойствие.
— А что будет, если не ампутировать? — хрипло спросил он.
— Смерть от заражения крови.— У Александры Прокофьевны задрожали губы, но она тотчас сделала усилие и овладела собой.
— Я не могу ему сказать... не могу! — с каким-то даже удивлением вскричала она.— Хватит того, что ампутировать придется мне.
— Надо вызвать еще одного хирурга! — заметил Сперанский и потупился. Все долго молчали. Было что-то противоестественное в нашем бессилии, что невольно возмущало и подавляло. Как это пойти к веселому, доброму парню и сказать: тебе отрежут сейчас обе руки!
— Он не согласится! — неожиданно сказала Таня.
— Как же...— начала было Александра Прокофьевна и вдруг встала и отвернулась к окну, наверное желая скрыть слезы. Вошла медицинская сестра Екатерина Ивановна, маленькая, пожилая, энергичная женщина, черноглазая, с пышными седыми волосами, и сказала, что Зиновий хочет видеть Михаила Харитоновича.
— Пусть идет,— произнесла, не оборачиваясь, Сперанская. Отец поднялся и в задумчивости постоял среди комнаты.
Все смотрели на него, даже Александра Прокофьевна обернулась и тоже смотрела на него, должно быть думая то же, что и я: какой он большой и сильный человек, столько перенесший в жизни, но не сломленный. Бороду он так и не сбрил, хотя все собирался это сделать.
— Ну, что же... я сам поговорю с ним.— И пошел за медсестрой.
— Зиновий не согласится! — снова сказала Таня,— Вот увидите!
— У него же золотые руки! — заговорил Сперанский.—Добрые, ловкие, рабочие руки! Какая чудовищная нелепость!!!
— Во всем виновата я...— упавшим голосом произнесла Александра Прокофьевна.— Как я могла так ошибиться в диагнозе? Ведь у Клоуна была ярко выраженная маршевая стопа. Перелом плюсневых костей стопы. Вот к чему приводит предвзятость. Я не верила ему с самого начала, едва он вошел. Никогда не прощу себе!
— Во всем виноват Глухов,— зло возразила Таня.— Бросить товарища так безжалостно и подло!
— А он не считал их за товарищей, вот в чем вопрос!— неожиданно для себя сказал я.— Он не ушел бы, если бы вместо Клоуна и Зиновия были бы, к примеру, Сергей Николаевич или главный инженер. Клоуна ведь он за человека не считал... Зачем же Глухову рисковать из-за него своей драгоценной жизнью? Я уверен, что это так и было. Спросите у него сами.
— Все с него спросят! — угрюмо бросил начальник гидростроя.
За широким окном сумерки. Никто не поднялся, чтоб включить свет.
Над котлованом занялось зарево огней. Каждый вечер зажигались пятидесятиметровые светильники со множеством ослепительных прожекторов. Мимо окна прогрохотали самосвалы с бетоном. Бетон теперь везли день и ночь...
Зиновий Гусач, король трассы. Так все называли моего друга. Как же он будет без рук? Не знаю, сколько мы так сидели в молчании. Вошел отец и остановился в дверях.
— Зиновий отказался наотрез,— сказал он.— Я не смог его убедить.
5
Была такая тяжелая ночь, будто мучил во сне кошмар, а ты никак не можешь проснуться. Никто почти в поселке не спал, всюду светились огни, и по улицам всю ночь шли люди — до больницы и обратно, и снова до больницы.
В приемной угрюмо и терпеливо сидели шоферы, давние товарищи Зиновия, плотники, монтажники, арматурщики. Даже служащие из конторы приходили и передавали фрукты, освежающее питье, шоколад. Жена Прокопенко, повариха Федосья Ивановна, принесла для Зиновия любимый его пирог с яблоками и, смутившись, что столько народу, стала лепетать, что-де она из своей муки испекла пирог.
— Будет тебе, мать! — расстроенно оборвал ее один из рабочих.— Будто кто слово сказал бы, если и из общей. Тут бы кровь свою с радостью для такого парня отдал!
Многие в эту ночь приходили в больницу и спрашивали: не нужна ли для Зиновия кровь или кожа? Бригадир Анна Кузьминична по-матерински всплакнула в приемной.
— Клоун не стоит того, чтоб из-за него страдал хороший, нужный человек.
— Вот и Глухов как раз так рассуждал! — язвительно заметил Костя Танаисов. У мужчин так и «кипело» на Глухова, а женщины почему-то больше ругали Клоуна.