Четвертая стена была заполнена трофеями и свидетельствами тех порочных занятий писателей, которые придают пикантность последней страничке обложки их книг: рыбацкие гарпуны и акваланги, альпинистские ботинки с шипами, противосолнечные маски с узкими прорезями, сорванные рулевые колеса, спортивные космические скафандры (некоторые с гоночными реактивными двигателями), значки детективов и парализаторы, гантели и индейские булавы, крупнокалиберные ружья, страховочные клинья и компасы, топоры дровосеков и кантовальные ключи, побуревшие от жара поварские лопаточки и щипцы для поджаривания сосисок, жестяные банки с окаменевшим нагаром по краям, потрепанные солнечным ветром и легкие, как пух, космические паруса.
В ближнем углу кафе была небольшая часовня, где хранились залитые слабым светом старинные диктописцы — и даже несколько диктофонов и пишущих машинок — из тех, что использовались мастер-писателями союза в их коммерческих трудах в период перехода к мельницам. Были, правда, традиционные слухи, будто некоторые из этих первобытных писателей и писательниц действительно дошли до того, что создали несколько литературных шедевров, изданных ограниченными тиражами за собственный счет их авторов или за счет отсталых семантически ориентированных университетов. Однако для последователей этих писателей творческий труд был только мечтой жизни, становившейся все более туманной с каждым проходившим десятилетием.
И вот в день упадка и тревог союза эта мечта вновь возродилась.
Итак, в этот вечер «Слово» было переполнено посетителями. И хотя многие из писателей в данный момент сидели в тихих кружках, пытаясь поймать импульсы творческих течений, а некоторые совершали рекламные поездки по другим городам и планетам, зато неписателей было столько, что роботы-официанты лишь жужжали, мечась между столиками. Здесь находились и обычные зеваки, пришедшие поглазеть на дикарей-писателей в естественной среде и понаблюдать за их половой жизнью. К ним в этот вечер присоединилась и орда искателей нездоровых сенсаций, горящих желанием увидеть маньяков, которые учинили прошлым утром настоящий погром. Среди этой разношерстной толпы, особенно за столиками ближе к центру, сидели отдельные личности и даже группки людей, прибывшие, судя по всему, с гораздо более серьезными целями, чем простая жажда острых ощущений. С целями тайными и, возможно, зловещими.
В самом центре за зеленым столиком восседали Элоиза Ибсен и Гомер Хемингуэй. Их обслуживала молодая писательница с треугольным лицом и в костюме французской служанки.
— Детка, может, хватит нам тут сидеть? — зевнул здоровяк-писатель. Огни отражались на его бритой голове при каждом наклоне. — Мне бы соснуть немного.
— Нет, Гомер, — решительно возразила Элоиза. — Я хочу поймать всё нити сходящейся здесь паутины, а держу пока не все. — Она задумчиво оглядела соседние столики, поигрывая ожерельем из серебряных черепов. — И ты должен показать себя публике, дабы твоя сморщенная рожа не обесценилась.
— Однако, фу, кроха, если бы мы пошли сейчас в постель, то, может, даже смогли бы — ну, ты знаешь. — Он призывно взглянул на нее.
— Наконец-то приперло, а? — ехидно подмигнула Элоиза. — Да вот только боюсь, что я — нет. Из-за этого твоего ягодичного щита мне будет казаться, что я сплю с плакатом. Между прочим, ты сидишь на нем, перед ним, за ним или как?
— На нем, конечно. Вся его прелесть, детка, как раз во встроенной воздушной подушке. — Он мягко поерзал, подражая движениям качающейся люльки, и веки его начала закрываться.
— Проснись! — скомандовала Элоиза. — Мне еще не хватало храпа. Сделай что-нибудь, чтобы не спать. Закажи виски или горячий кофе.
Гомер наградил ее обиженным взглядом и подозвал официантку:
— Дитя! Принеси мне стакан молока двойной очистки, температура 150 по Фаренгейту.
— И покроши туда четыре таблетки кофеина, — добавила Элоиза.
— Ничего подобного, детка! — мужественным шепотом запротестовал Гомер. — Я в жизни не пользовался допингом, даже в таких бессонных марафонах, как этот. Не нужно добавлять пилюли в молоко, дитя мое. Эй, я никогда тебя раньше не видел?
— Уи, мсье Эминуэй, видель, — проворковала девица, жеманясь и извиваясь. — Я Сюзетт из Тулуз ля Рембо, автор книги «Любовная жизнь французской служанки». Служанка, она значит много вещь, и в кладовке, и в постель. Но сейшас я дольжен нести мсье такой-сякой молеко.