— Что там было? — задыхаясь, спросил Григорий.
Вовка рассказал.
— Ну и дурак! — неожиданно заключил его приятель. — Теперь тебе такие сапоги дадут, только держись! Вахтёры не поймают — Пал Фанасич прибьёт!
Вовка, серый от испуга, молча стоял у стены.
— Вот чего, — решительно сказал Григорий, — теперь тебе деньги нужны. Без них пропадёшь. Когда ещё мать придёт… Скидавай куртку, я мигом.
Вовка покорно снял куртку, сел у стены на корточки и, зябко сунув ладони между коленей, стал ждать.
Прошёл час или больше.
Григорий не возвращался.
Вовка продрог. У него не попадал зуб на зуб.
Каждый раз, когда около сарая фырчала машина или слышались голоса людей, ему казалось, что вот-вот откроется дверь, в сарай войдут и его схватят.
В отчаянии он решился уйти, выбрался на цыпочках из сарая, перелез через забор и, боясь оглянуться, пошёл по дороге к посёлку.
Ноги сами принесли его к базару, туда, где должен был продавать куртку Григорий.
На базаре было много рыбаков, кипела разноголосая толпа и стоял огуречный запах свежей рыбы.
Вовка сразу же потерялся в суетливом, занятом своими делами скопище людей.
Толпа швыряла его из стороны в сторону до тех пор, пока у него не закружилась голова и смертельно не захотелось присесть.
Когда он выбрался из толпы, то наконец увидел Григория.
Тот стоял у лотка с одеждой и примерял мохнатую круглую кепку. Куртки в руках у него не было.
— Гриша! — Вовка бросился к нему и ухватил за рукав. — Гриша…
Григорий повёл себя непонятно.
— Отпусти, пацан, — громко и зло отрезал он и вырвал рукав из Вовкиных пальцев. — Чего пристал?..
— Гриша, мне холодно, пойдём к тебе, — продолжал, ничего не понимая, Вовка. — Дай куртку.
Около них начали останавливаться.
— Какую еще куртку? — выкрикнул, не глядя на Вовку, Григорий.
Вокруг них уже стеной стояла толпа.
— Ты, здоровенный, не обижай маленького! — добродушно предупредил Григория широкоплечий рыбак. — Какая куртка? Отдай, если брал.
— Отдай, отдай, — поддержали из толпы.
— Не брал я никакой куртки! — неожиданно визгливым голосом закричал Григорий. — Чего он ко мне прицепился, какой я ему Гриша? Дяденька, не держите меня!
— А и верно, не Гриша он, — вмешалась в разговор женщина в синем платочке. — Соседский он мне, Настасьи-ремонтницы сын. Стёпкой зовут… Второгодник… Опять, непутёвый, на базаре шалберничаешь?
— Чего ж ты путаешь? — сурово обратился широкоплечий рыбак к Вовке. — Как звать, и то не знаешь, а требуешь. Шли бы по домам оба. Ну!..
Обрадованный таким оборотом дела Степан-Григорий вырвался из рук мужчины и юркнул в толпу.
Народ стал расходиться. Через редеющую толпу Вовка увидел Кожаного. Тот стоял у зелёного ларька, в кепке, надвинутой на глаза. Рядом с ним возвышалась громадная туша тёти Мани. Заметив Вовку, Кожаный двинулся было к нему, но остановился.
Вовка не испугался и не побежал. Ему теперь было всё равно. Еле передвигая ноги, он брёл к станции.
Врали. И про обед в сумке, и про то, как зовут Степана, и про милицию врали. Не нашла да и не могла найти его мама. Всё пропало, идти было некуда.
И однако, он шёл. Шёл к станции, к тому месту, где в последний раз видел маму.
Глава четвёртая
ФЁДОР
На станции по-прежнему было пустынно. Холодно светили красно-зелёные огни светофоров. Ветер нёс по перрону обрывки пожелтевшей бумаги.
Вовка подошёл к краю перрона.
Голубые полоски рельсов… Где-то далеко-далеко мчится по ним дымный паровоз и увозит с собой маму. То ли на Камчатку, то ли домой. Нет мамы.
Нет мамы, и навек останется он в грязной Курятне, где живут Кожаный, Степан-Григорий и похожая на гору мяса тётя Маня. И если сейчас он не вернётся к ним, то так и останется стоять здесь, один, на холодном ветру, голодный, полураздетый, забытый всеми.
От этих мыслей Вовке стало до того горько, что он не выдержал и заплакал.
— Ты чего грязными слезами на чистую рельсу капаешь? — раздался над его головой громкий весёлый голос.
Вовка поднял голову.
Перед ним стоял Фёдор. Он смотрел на Вовку не улыбаясь. Поверх клетчатой рубахи на плечи его был наброшен ватник.
— Что случилось? — спросил он.
Вовка молчал.
— Ушибся?..
Не получив ответа и на этот раз, он нагнулся и подхватил Вовку на руки:
— Э-э, да ты, никак, всё плачешь?