И Казылбашиха следила, подстерегала каждый шаг влюбленных, читала их мысли, вникала в их тревоги, оберегала их покой, охраняла свидания. Однако она боялась, как бы Стойко, погуляв с Севдой, не обманул ее и не навострил лыжи в другую сторону… Все село знало об этой любви, все на их улице толковали об их свиданиях… По тому, как Севда пела, смеялась и работала, старуха понимала, что все идет как надо. Однако она не знала, что на уме у Юрталана, согласится ли он. Если упрется, тогда…
Казылбашиха поднялась с постели и набросила на плечи тяжелый черный платок.
— Куда? — насторожился старик.
— Лежи себе! — огрызнулась жена.
— Ушел?
— Нет еще. У колодца стоят.
— Слушай, — прошипел он сердито, — не нравятся мне эти гулянки.
— Ладно, ладно, не болтай!
— Не нравятся, я сказал. Пусть крутят друг другу голову в хороводе, на посиделках… Но не на моем дворе, не хочу я этого, слышишь?
— Молодые они, любят друг друга… Много ты понимаешь.
— Кабы это только от них зависело, тогда еще… А почем ты знаешь, что тот думает… Помнишь, как парни со всего села бегали за его дочкой, а он взял да и выдал ее в Эново.
— Значит, так ей суждено было, — ответила Казылбашиха по-прежнему строго, но уже не так уверенно. — Да согласится он, что ему останется… Теперь другие времена… Я свое дело знаю, ты только не мешайся… В воскресенье я видела в церкви Юрталаниху — подошла ко мне, поздоровалась, обо всех расспросила и о тебе тоже, а Севде поклон передала… — приврала старуха. — Чего тебе еще? Дело верное, самим бы только не упустить.
— Опять тебе скажу: парни с девушками в хороводах пусть любезничают… А то как спутаются, тогда…
— Спи себе! — ткнула его в спину Казылбашиха и осторожненько спустилась вниз.
Сперва она повернула к гумну и, подойдя на цыпочках, заглянула под навес риги, где спала семья Андона, ее старшего сына. Затем прошла на другую половину дома и увидела, что и Димо, младший ее сын, с семейством, тоже похрапывает. Динко, средний сын, на все лето переселялся с женой и ребятишками в сад около Тополовой мельницы, но его старший сын остался на эту ночь здесь и улегся на кухне, где было прохладней. И на него посмотрела Казылбашиха — мальчик спал, раскинувшись на конопляных снопах, отбросив в сторону легкое лоскутное одеяло.
Выйдя из кухни, старуха пошла уже не так сторожко, и ее шаги отзывались в глубокой тишине. Сухо, предупредительно покашливая, она вытащила из кучи дров два сухих полена, отнесла их в большую комнату, где в зимнее время вся семья собиралась у очага, сняла баклагу с перекладины у лестницы, внесла ее туда же без всякой надобности, потом опять вынесла и направилась с ней к колодцу.
— Мама! — стыдливо прошептала Севда и сняла руки с плеч Стойко. Они слегка отстранились друг от друга и уставились в землю. Казылбашиха подошла к колодцу и, сделав вид, что не замечает их, поставила баклагу и взялась за бадью. Потом, будто случайно взглянув на тростник, спросила:
— Севда, ты?
— Я, мама.
— А это Стойко?
— Стойко, — вспыхнула Севда.
— Хорошенькое дело! — сказала Казылбашиха, притворяясь удивленной и рассерженной. — Такой дорогой гость, а ты держишь его во дворе! — И, опустив бадью, она подошла к ним и подала Стойко руку. — Добро пожаловать, Стойко, как там ваши? Живы ли, здоровы отец твой, матушка? Алекси подрос? Что от сестры слышно, хорошо ли ей живется, как здоровье? Говорят, у нее наследник появился, а? Твоя мать мне сказала, похвалилась первым внуком, дай бог ему здоровья, пусть растет-подрастает. Так, так! Пойдемте-ка в дом… Грешно, — в кои-то веки пришел к нам в гости, а стоишь на дворе… Не догадайся я замочить баклагу — протекает она малость, — ты бы так и простоял здесь…