Стойко смущенно и невнятно бормотал что-то, испуганно оглядываясь, словно его поймали в чужом винограднике. На вопросы отвечал невпопад, не зная — идти ему к ним в дом в такой поздний час или отправиться восвояси.
— Ну, доченька, веди гостя наверх в горницу, а я следом за вами — поглядим друг на друга при свете… Вот только баклагу налью.
Севда, оправившись от смущения, потянула Стойко за руку и усмехнулась: баклага ничуть не рассохлась, просто мать искала случая принять его как гостя и будущего зятя.
— Севда, зажги лампу, спички на шкафу.
— Знаю, мама, знаю.
В горнице было жарко и душно; пахло старым сеном, деревом и нафталином. Севда торопливо зажгла лампу и раскрыла оба окна. Стойко сел на лавку, заваленную пестрыми тканями и вышитыми подушками, и оглянулся удивленно и растерянно, как человек, попавший в незнакомый, но желанный мир. На стенах висели фотографии в рамках, украшенных ракушками, — их делал старший брат Севды, когда был в солдатах; календари — прошлогодний и нынешнего года; картина времен балканской войны, которую хозяин дома бережно хранил, утверждая, что среди солдат в заднем ряду можно узнать его самого. На столике между окнами лежал старый вытертый альбом. В переднем углу висел искусно сплетенный венок из крупных потемневших колосьев пшеницы. Потому ли, что Севда открыла окна, или уже успев привыкнуть к духоте и затхлости, Стойко дышал глубоко и свободно. Даже запах лежалого сена был ему как-то особенно сладок. Он распространялся от подушек, а едва уловимый запах нафталина — из старого шкафа, в котором, вероятно, были сложены шерстяные вещи всего семейства.
Закрыв одно окно, Севда опустила белые вышитые занавески. Расправила кремовые прошивки, сплетенные два года тому назад по образцу, полученному от одной молоденькой учительницы. Эти плетеные полосы с изящной крученой бахромой по краям были ее гордостью. Они отличались тонкой работой и стоили немалых денег. Отец Севды не разрешал тратиться на городские вещи, но мать украдкой продала на базаре несколько килограммов шерсти, немного масла да сотню яиц и купила ей дорогих ниток и пряжи. Стойко смотрел на все это и удивлялся: у них богатый дом, но в их горнице нет таких украшений. Его сестра тоже была рукодельница, но не такая искусная.
Севда еще что-то поправила тут-там, и всякая вещь нашла свое место. Потом, сложив подушки в угол, усадила Стойко поудобнее на это уютное местечко, обняла его за шею и поцеловала долгим, горячим поцелуем.
— Вот окончим работы, и я посватаюсь к тебе, — сказал Стойко, преданно и решительно взглянув ей в глаза.
Этого она давно ждала, это хотела услышать. И верила в то, что они будут вместе, только боялась его родителей.
— А ваши согласятся? — спросила она, испытующе на него глядя.
— Почему же не согласятся? — как будто с досадой ответил он. — Как скажу, так и будет.
— Ох, кабы и вправду так!..
— Так и будет.
— Правда? — спросила она, потому что ей хотелось без конца говорить об этом.
— Правда.
Снаружи послышались шаги. Казылбашиха поднялась наверх, легонько кашлянула за дверью и, потоптавшись немного, вошла в соседнюю комнату. Севда быстро вскочила, пригладила волосы перед зеркалом на столике и помахала ладонями возле лица, чтобы охладить пылающие щеки. Стойко тоже поднялся.
— Я уж пойду.
— Почему? — удивленно посмотрела на него Севда. — Рано еще.
— Нет, не рано.
— А хоть бы и не рано… Останься! — капризным тоном приказала она и, схватив его за руки, опять усадила в угол между подушками. — Сиди, сиди, успеешь еще.
— Севда, — вкрадчиво позвала старая свою дочку. — Иди-ка сюда.
Севда вышла, но ненадолго. Она вернулась с маленьким круглым столиком, уставленным посудой. На одной тарелке дымилась яичница с брынзой, на другой горкой возвышалась теплая овечья сыздырма[11], на третьей — стручки печеного перца, приправленные чесноком, а между тарелками лежали куски хлеба. Немного погодя вошла и старуха, осторожно неся большую синюю миску, до краев наполненную густой простоквашей из овечьего молока.
— Ты, может, не ужинал? — с улыбкой сказала Казылбашиха. — Вот я и решила угостить тебя чем бог послал.
— Зачем это? — смутился Стойко, не в силах оторвать взгляд от стола, уставленного едой. — Столько хлопот…
— Хлопоты! — опять улыбнулась старуха. — Какие же тут хлопоты! Все, можно сказать, готовое… Поджарила вот только яичек — великое дело… Ну, Севда, садись давай и ты, принеси стульчики — там они, за дверью. Ну-ка, ну-ка начинай. И у вас, конечно, есть простокваша да брынза, но наши — из овечьего молока, мы ведь овчары, — сыпала словами Казылбашиха, без нужды передвигая тарелки.