— Теперь по-другому дела делаются.
— Ладно, ладно, толкуй.
— Не о чем мне с тобой толковать, — прикрикнула она. — Иди напои скотину, пропадает ведь без питья, а в бабьи дела не вмешивайся… Молодые нынче так к согласью приходят…
— Чего это я должен поить волов? — рассердился Казылбаш. — А Димитр с Андоном куда подевались?
— И-их, вон ты какой!.. — старуха с досадой махнула рукой. — Слова тебе не скажи, пустяковой работы не хочешь сделать.
Все-таки он сошел с крыльца, потушил цигарку, громко зевнул и осмотрелся вокруг. Со стороны реки, оттуда, где вербы сплетали свои пыльные ветви, уже надвигалась тьма и прохлада тихой летней ночи.
Сумрак, спускаясь с глубокого звездного неба, накапливался в молчаливой массе ветвей, которая впитывала его, как губка, и, как губка, выдавливала дальше, вниз. Оттуда он растекался по селу, заливал улицы, дворы, строения… Все реже проносились летучие мыши, окна гасли, дома затихали.
Облокотясь на сруб колодца, покусывая кончик косы, Севда ждала, все более тревожась и волнуясь. От старых верб шел только мрак и прохлада, а шагов — знакомых, желанных шагов — не было слышно. Небо в этот вечер казалось чернее и выше обычного, и звезд было больше — рассыпаны в беспорядке, словно раскаленные угли. Изредка проезжали телеги, проходили запоздавшие путники. Севда медленно подходила к калитке, прислонялась к плетню и долго, печально и пристально вглядывалась в темную стену прибрежных верб. Почему его нет до сих пор? Может, не придет? Может быть, его послали на работу? Но куда бы его ни послали, — он все равно прошел бы мимо двора, сказал бы. Ах, как ей дожить до утра!
Удары ее сердца отмеряли мучительные минуты этого вечера. Как она готовилась к встрече! Ничего не знает человек и не может знать, что случится с ним через час. Вот она ждет у калитки, прислушивается. Только от реки доносится неизменное кваканье лягушек. И чем глубже, таинственнее становится тишина над селом и полем, тем пронзительнее и ожесточеннее звучит лягушачий хор. И, кто знает почему, ее начинает охватывать странный, непонятный страх. Не случилось ли с ним чего плохого? Иначе он не задержался бы так долго, не заставлял бы весь дом тревожиться…
Встревожена была и старуха. Сначала она поддерживала огонь, чтоб не остыли кушанья, но потом и у нее опустились руки. Ей хотелось рассердиться, сказать что-то обидное, но она молчала, подавив досаду и огорчение. Парень, видно, и в ус не дует — надо с ним построже, чтоб не вздумал гулять на стороне.
— Севда, — она тихонько подошла к дочери, — ты звала его прийти вечером?
— Звала, мама.
— А он?
— Он… Хоть в полночь, все равно, говорит, жди меня…
— Ладно, подождем еще, только что-то уж больно он долго.
Позади них засветилась цигарка старика.
— Не слушаете вы меня! Не слушаете! — развел он руками. — Говорил я вам!
— Ну, ты! — набросилась на него жена. — Кричи громче, чтобы полсела слышало.
— Говорил я вам! — повторил он совсем тихо. — Коли сегодня не придет, надо хоть завтра ему уши надрать; а то людям одно беспокойство!
— Знаешь ведь его папашу! — злобно процедила Казылбашиха. — Небось опять услал его куда-нибудь, проклятый…
— Вот его-то я и боюсь! Парень — что? Смирный, покладистый…
— Это самое важное и есть.
— Не только это важно! — опять повысил голос старик. — Молодые — что вода: запрудишь ее — сюда идет, отпустишь — туда потечет…
Севда вдруг отбежала к повозке, облокотилась на нее и разрыдалась.
— Эх ты, болтун! — набросилась на мужа старуха. — До старости дожил, а ума не нажил…
Казылбаш нахмурился.
— Нечего тут плакать, но и надеяться особенно нечего, — назидательно продолжал он. — Парни — как ветер: сегодня здесь, завтра там… На то они и парни.
6
Они выбирали узкие и заброшенные дороги, где редко, и то лишь днем, можно встретить подводы и пешеходов. И все равно шли с опаской — Юрталан впереди, Стойко за ним. Озирались, потому что во мраке ночи пугали и куст и деревце. Казалось, на каждом шагу их подстерегает опасность. Они ступали осторожно: на изрытой дороге валялись камни и комья засохшего навоза. Спотыкались, бормотали ругательства, но шли торопливо. Нужно было попасть на место, пока не взошла луна.
С собой они захватили кирку и заступ, чтобы можно было копать вдвоем. Стойко спрятал кирку под тонким ямурлуком[15], чтобы не вызвать подозрений у случайных встречных. Юрталан зажал заступ под мышкой, — нес будто бы тяжелый пастуший посох.