— Тише… по одной! — пронзительно кричал сторож. — Говорил я вам!.. Будете толпиться, не скоро пролезете.
Казылбашиха подталкивала дочь:
— Иди, Севда, иди!
Севда подошла, ухватилась за край камня, нагнулась и неловко полезла, красная от смущения. «Будет ли какая польза от этого?» — мучило ее и здесь горькое сомнение, всегда тесно переплетавшееся с проблесками новой надежды.
Потом она зажгла меньшую свечу перед образом богоматери в часовенке, горячо, от всего сердца помолилась, отвесила три низких поклона и вышла, совсем измученная бессонницей и напряжением этой памятной ночи.
Солнце встретило их уже в пути. Козловец отодвигался все дальше и дальше, и его длинная тень таяла, приближаясь к полянке, где еще виднелись распряженные повозки. Севда потихоньку погружалась в дремоту, спокойная и довольная, как человек, добросовестно и усердно исполнивший свой долг. Она уже верила, что желанный ребенок наконец появится…
Всю осень она провела в горестных сомнениях и сладких надеждах, в радостном волнении и тяжких разочарованиях. Она с трепетом считала дни, замирала от счастья при самых слабых и случайных признаках, а потом опять ходила по дому как пришибленная. Вечерами она подолгу безутешно плакала на плече у Стойко, а он смотрел на нее, подавленный, не зная, что сказать и как ее утешить.
Не мог больше Стойко видеть ее слез, переборол смущение и спросил у отца, не повезти ли ему жену в Пловдив, к врачу. Юрталан кивнул головой и только спросил, сколько ему понадобится денег. Обнадеженная, вновь ожившая, Севда поехала с мужем в Пловдив. Они слушали советы докторов, смотрели на них с трепетным уважением и верили им. Накупили лекарств, истратили кучу денег. Но и тут помощи не нашли.
— Это придет со временем, доченька, — утешала Сведу Казылбашиха. — Если господь не даст детей до четвертого года, будешь ждать до восьмого. Сколько женщин, как и ты, плакали, а потом…
Миновал и четвертый год, а Севда продолжала жить маленькой надеждой. Эта слабая надежда не угасала, и Севда все ждала и плакала. Медленно тянулись серые зимние дни и холодные долгие ночи.
На следующий год в канун рождества Стойко сказал матери, что хочет повезти Севду в Софию.
— Попытаем счастья еще там, мама, — говорил он ей тихо и убедительно. — В Софии самые лучшие доктора, профессора, ученые, они больше знают, может, даст бог, и помогут. Вот бабка Пеевица совсем было ослепла, в Пловдиве не сумели ей помочь, ну, а как в Софию ее свозили да сделали там операцию, глаза у нее опять стали как у молоденькой…
Три дня выжидала старуха, когда Юрталан будет в более веселом расположении духа, чтобы попросить его об этом.
— Тошо, — сказала она, улучив однажды вечером подходящий момент, — совсем наша молодуха извелась… да и Стойко, смотрю, и он…
— А?
— Стойко с Севдой в Софию хотят съездить. Как ты?
— А что им делать в Софии?
— Там видно будет… Куда ни обращались до сих пор, толку не добились. Пускай съездят еще в Софию, может, там…
— Бог не дал, так от людей нечего ждать! — отрезал Юрталан, утопая в облаках табачного дыма.
16
Постепенно все полевые работы легли на плечи Стойко. Он вставал рано, осматривал навесы и сарай, кормил скот, будил батрака. А вечером, как бы поздно он ни вернулся, должен был все проверить, распределить работу на следующий день, подыскать и сторговаться с поденщиками. Стойко торговался долго, из-за каждой копейки, стараясь урвать как можно больше.
— Весь в папашу! — говорили люди, когда он ругался с поденщиками. — А пожалуй, еще и Тодору нос утрет.
Стойко любил деньги и не был расточительным, это правда, но, договариваясь с поденщиками, он боялся, как бы отец не упрекнул его в ротозействе и мотовстве.
Вот уже несколько месяцев, как Юрталан совсем отбился от полевых работ. Он потерял к ним интерес, поглощенный какими-то другими заботами, к тому ж увидел, что все и без него идет как следует, и предоставил хозяйство попечениям Стойко. Куда ходил Юрталан и что делал, — домашние не спрашивали и не смели спрашивать. Он уходил рано, забегал домой, только чтобы перекусить, и опять исчезал. Часто ездил в город, но ничего там не продавал и не покупал. Возвращался поздно вечером, ел молча, мрачный и сердитый. Непрестанно курил, зажигая одну сигарету за другой, с жадностью втягивая дым. И сидел так часами, задумавшись, сосредоточенный, не произнося ни слова.
— Что-то неладное с отцом, а? — спрашивала Севда у мужа.
— Дело какое-то затеял, но какое — никак не пойму.