— Будь у меня хоть плохонькое, да свое хозяйство, маленькое, только чтоб зацепиться, бросил бы я и дом его, и все на свете! — сказал Стойко. — Бегаешь, как лошадь, работаешь, словно каторжный, и тебя же еще ругают, ни во что не ставят…
Глаза Стойко на миг загорелись, но в словах его не чувствовалось ни решимости, ни воли.
— О-ох! — с тоской простонала Севда, уронив голову на руку. — Куда денешься, когда ничегошеньки у тебя нет, что сделаешь голыми руками! Стреножили, как скотину, хоть брани нас, хоть издевайся, наше дело — молчать да терпеть…
Но и после этой ссоры Стойко не изменился. Севда все так же по нескольку раз будила его по утрам; возвращался он еле живой от изнеможения, а дело делал наполовину.
Юрталан наблюдал за ним, кипя от злости, мучимый сомнениями.
— Значит, не хочет работать! — цедил он сквозь зубы. — Хорошо. Разберемся, что к чему…
— Все она, зараза! Кукушка проклятая! — шипела Юрталаниха. — Она его подстрекает, наставляет на ум.
— Все от нее! — грозно подтверждал Юрталан. — Отправлю вот ее туда, откуда пришла, да и ему спуску не дам… Закрутила его бабья юбка, слушается ее, дурень, бабьим умом живет!
Севда знала теперь, что о ней думают, мучилась от этого и работала целыми днями без передышки, лишь бы только смягчить их недовольство и наговоры. Она старалась все сделать вовремя и как можно лучше и постоянно следила за Стойко, чтобы он не отставал в работе, потихоньку упрекала его, поторапливала и подгоняла.
Утром в Юрьев день Юрталан, сидя за столом, попросил у Севды воды, осведомился у Стойко, какова пшеница на Большом поле, и неожиданно сообщил, что купил сад у Карагёза.
— Запишу его на тебя и на Алекси, — добавил он и, откинувшись назад, закурил с самодовольным видом.
— Как хочешь, — ответил Стойко с притворным спокойствием и безразличием, но сердце его застучало радостно.
Так, примиренные и поладившие, они закончили жатву.
В Петров день Юрталаниха все вертелась около снохи, ласково расспрашивала о том о сем и под конец посоветовала сходить в гости.
— Ты ведь все лето никуда не выходила, — сокрушенно качала она головой, — мать, наверно, заждалась тебя… Оно, конечно, работа нас держала, но теперь вот, пока не начали молотьбу, идите, идите, а то перед людьми стыдно.
Севда радостно забегала, охорашиваясь перед зеркалом, красивая и нарядная, как бабочка. Пусть люди на улице показывают на нее пальцем, пусть им и в голову не приходит, что дома она тише воды, ниже травы. «Юрталанова сноха!» — пусть так про нее и говорят. Сколько годков прошло, а она ходит по улицам все такая же горделивая и разодетая.
Стойко одевался в другой комнате, но даже во дворе было слышно, как он пыхтит и ругается, натягивая на себя одежду. Все стало ему тесно, особенно его новые шаровары, которых он давно не надевал. Три пуговицы у щиколотки так и остались незастегнутыми, сколько он ни бился. Севда зашла к нему и, увидев, как он мучается, нагнулась, чтобы помочь.
— Ох, как же ты обленился и какой ты стал толстяк! — сказала она с ласковой укоризной.
— Даже ботинки и те не лезут, — заявил Стойко немного погодя, испуганный и удивленный.
— А не Алексины ли ты взял?
— Да неужели я своих ботинок не знаю? Посмотри, нога никак не влезает.
— Вся толстая стала! — сказала Севда, пощупав подошву.
— Что за чудо! — говорил с одышкой Стойко. — Пальцы не помещаются. А ведь велики мне были ботинки-то.
— Дай-ка я посмотрю! — Севда стащила носок с его ноги, завернула штанину и долго смотрела на мягкую натянутую бледную кожу. Надавила на нее в нескольких местах, и пальцы ее утонули, как в тесте. Когда она отняла пальцы, кровь стала медленно приливать к вмятинке.
Стойко беспомощно глядел в землю.
— Боже мой, да у тебя обе ноги отекли.
— Обе! — глухо отозвался он, чувствуя, как в горле у него пересохло.
— Отчего это?
Он пожал плечами.
— Ты болен, Стойко!
— У меня ничего не болит.
— Надо к доктору пойти.
— Ну да, чтобы он страху нагнал! — шутливо ответил Стойко, хотя сердце у него упало. — Знаешь ведь, что все доктора врут.
— И лицо у тебя такое же, — все пристальнее вглядывалась Севда. — Иди, иди к доктору, к здешнему. Говорят, он знающий, хотя и молодой.
— Что ты, — замотал он головой. — Опять отец раскричится.
— А ты ему не говори. Сходи, и осмотрят тебя, недолго ведь.
Казылбашиха тоже посмотрела на Стойко внимательно и тревожно и принялась ругать его за то, что он до сих пор не показался доктору.
— Ясное дело, раз опух, значит, что-то неладно, — наставительно твердила она. — Сейчас же ступай к доктору, говорят, он в праздники принимает до обеда…