Алекси возвратился поздно. Беззаботно насвистывая, он зашел сначала на кухню, но там, по-видимому, никого не было, потому что когда он открыл дверь в свою комнату и увидел отца, сидевшего за его неубранным столом, он побледнел и так растерялся, что забыл даже поздороваться.
— Ну? — уничтожающе посмотрел на него Юрталан. — Куда мы идем и до чего докатимся?
Отец смотрел на сына и словно ждал ответа.
— Погляди-ка на себя! Здоровенный детина стал! И тебе не стыдно? Я отправил тебя сюда, трачу пропасть денег, надеюсь, что ты учишься, стараешься меня к концу года порадовать, а ты околачиваешься где-то, лоботрясничаешь, в книжки даже не заглядываешь.
Алекси молчал, упершись взглядом в пол, удивленный и напуганный неожиданным приездом отца. Обеими руками он тискал и мял свою фуражку. Впервые попав в Пловдив, он подумал, что отец никогда не поедет в такую даль только затем, чтобы увидеться с ним. Город сначала ошеломил Алекси шумом и светом, сильное движение пугало его, но не прошло и десяти дней, как он ко всему привык, а легкая, беспечная жизнь пленила его и увлекла. Он забыл и думать о своем селе, о родителях и вспоминал о них только в конце месяца, когда ему нужно было получать деньги. В первый же месяц он научился тратить их быстро и легкомысленно. Вечерами он разгуливал по самым многолюдным улицам, пялил глаза на богатые витрины, время от времени заходил в какой-нибудь магазин и покупал ненужные и бесполезные безделицы. Потом он стал шататься по городу вместе с товарищами по училищу. Они покупали сигареты и курили, прячась в ивняке на берегу Марицы или в укромном уголке на городских холмах. Теперь Алекси напряженно думал: кто мог сообщить отцу? Иначе он не приехал бы в такую пору и не ждал бы его в комнате такой сердитый. Юрталан говорил долго, кричал, ругался, стращал, уговаривал, — мальчишка, все так же молча и насупившись, стоял, как прикованный, у двери, с фуражкой в руках.
Учителя — они, правда, мало знали еще своих новых учеников, — ничего хорошего об Алекси не сказали. Юрталан попросил их сообщать ему о всех проступках сына, о плохих отметках.
— Я его так не оставлю! — говорил он, умоляюще глядя на педагогов. — Хочется мне дать ему образование. Если нужны деньги, я не пожалею. Лишь бы учение шло.
Алекси окончил первое полугодие с четырьмя двойками, снижена была отметка и по поведению. Он приехал на несколько дней в село, но табеля не показал — забыл в Пловдиве. Юрталан догадался, что это вранье, хотя мальчишка придумал целую историю. «А может, и вправду забыл, — мал ведь еще», — успокаивал себя отец. Но письмо из Пловдива просто сразило его. Оказалось, что Алекси скрыл отметки и от опекуна и уехал, не предупредив его. Тот разузнал обо всем в училище.
— Не выйдет из тебя человека! — взревел Юрталан, потрясая кулаками. — Негодяй, ты отравишь мне старость, раньше времени в гроб загонишь!.. И зачем только я деньги на ветер выбрасываю? Почему не оставил этого дурака пахать землю, а насильно взялся сделать ему добро. Стойко помешала война, думал, хоть этого дурня выучу, чтоб легче ему кусок хлеба давался. И вот тебе…
Алекси опять стоял перед ним как вкопанный и молчал. Он с нетерпением ждал, когда утихнет буря, чтоб улизнуть в кофейню.
И все же Юрталан снова отправил сына в Пловдив с наказами и просьбами слушаться учителей и хорошо учиться. И все время думал о нем, ждал, что опять получит какое-нибудь письмо от опекуна или от учителей, но постепенно эти думы отошли от него, потому что на него свалились новые заботы. Стойко заболел тяжело. Он так распух, так изменился и пожелтел, что на него страшно было смотреть. Опять начали готовить ему отдельно, два раза вызывали врача, но лучше ему не становилось. Юрталан подходил к постели больного, смотрел на него с тоской и настойчиво спрашивал:
— Где у тебя болит?
— Нигде.
— А лекарства помогают?
— Помогают.
— Ну, ну, лишь бы помогали, чтоб поскорее отвязаться от этой проклятой болезни. — Подумав немного, опять склонялся к сыну и спрашивал: — По вкусу тебе консервы? Ешь их, ешь! Доктор сказал, что фасоль и помидоры очень полезны. Тоню прислал пятьдесят банок…
Больше всего смущало Юрталана то, что Стойко говорил тихо, устало, с каким-то грустным безразличием.
— Надо было полежать дома, раз ты видел, что тебе плохо, — вполголоса говорил он, будто про себя. — Кто гнал тебя на эту проклятущую нашу работу… Ан вон что получилось. Хворь пройдет, не может не пройти, только надо беречь себя. Ты все делаешь, как велел доктор? Смотри, исполняй все в точности… как он говорил.