Он еле дотащился до кухни, упал на лавку и закрыл лицо руками. «Лучше б я умер! — простонал он. — Чума б меня поразила, громом убило!»
Десять лет прошло с той поры. Он успел забыть об этом проклятом мальчишке. Только проезжая через рощу или осматривая поле у Эминагова ключа, он чувствовал, как сердце его сжимается.
«И зачем Стойко сказал ей? — корчась от ярости, думал Юрталан. — Почему он проболтался?» Он повернулся, обеими руками схватился за голову, его пробрала дрожь.
— Сынок, сынок! — глухо простонал он. — Что ты со мной сделал!
Вошла старуха с полным передником кукурузных початков, посмотрела на мужа и, оглядевшись по сторонам, подошла к нему.
— Что с тобой, Тошо?
Он глянул на нее из-под насупленных бровей и безнадежно закачал головой.
— Господи! Ты что, болен? Дать тебе воды?
Юрталан молчал.
— Тошо! — она потянула его за рукав. — Что с тобой?
— Ничего.
— Ничего? Посмотри, на кого ты похож!
— Пришла моя погибель!
— Что случилось? Господи!
Он тяжело дышал, согнувшись, глядя в одну точку.
— Позвать доктора, а? — растерянно спросила перепуганная старуха.
— Доктор мне не поможет… На кладбище пора.
— Да что стряслось? Отчего ты не говоришь?
Он помолчал, медленно поднялся и посмотрел на нее с глубоким и страшным отчаянием.
— Что с тобой сталось? — Она высыпала початки и склонилась над ним.
— Невестка знает про то!
— Про что?
— Про мальчика Астарова!
Юрталаниха так и застыла, раскрыв рот. Потом часто заморгала, будто стараясь вникнуть, лучше понять, что произошло.
— Кто тебе сказал? — глухо спросила она.
— Кто мог сказать! — пожал он плечами.
— Невестка?
— Да.
— Как она узнала? — старуха с трудом перевела дыхание.
— От Стойко, — откуда ей еще узнать!
— Когда сказала?
— Да вот… на прощанье.
— Ты… ты… остановил ее?
— Как ее остановишь? — беспомощно ответил он.
— Сказал бы ей… попросил, чтоб никому не говорила.
— Ничего я не сказал.
— Господи! — всплеснула руками старуха. — Так и дал ей уйти? Ах, пресвятая богородица! Пропали мы! Пропали!
— Пропали! — сдавленным голосом повторил Юрталан.
— Вставай, вставай! — принялась она трясти его. — Беги к ним! Уговори ее!
— А она станет молчать? — вяло и беспомощно спросил он.
— Скажи — и одеяло отдадим и хлопок…
— Ниву ей дам, лишь бы молчала.
— И ниву дай. Скорей иди, скорей, пока она еще никому не рассказала.
— А если уже сболтнула?
— Нет. Вставай, иди!
Он поднялся, бледный и сухой как хворостина.
— Боже, боже! — причитала старуха. — Чего нам еще ждать от этой суки проклятой, провалиться бы ей ко всем чертям!
— Ты заварила эту кашу! — сказал Юрталан.
— Почему я, Тошо? Почему я? Вместе ведь надумали…
— Надумали! А ты ее обзывала как?
— Обзывала! Откуда же мне было знать!
— И Стойко! И он!.. — скрипнул зубами Юрталан. — И чего ему понадобилось ей говорить?
— Чего понадобилось? Муж ведь! Ты вот мне сказал!
— Ох! — простонал он опять. — Разве говорят о таких делах, сынок, разве говорят!.. Какой гостинец ты мне поднес…
— Торопись, Тошо! Господи, пока мы собираемся, она по всему селу разболтает.
— Принеси кожух.
— Ничего не жалей! Лишь бы молчала! — наказывала шепотом Юрталаниха, провожая мужа.
«Телушку ей дам, — обдумывал Юрталан дорогой. — А мало покажется, еще и денег добавлю. Может, и кусок земли выделю. Заикнется насчет сада — и его отдам. Схватила меня за горло, придется танцевать под ее дудку!»
И все же строил планы, как бы полегче отделаться от снохи. «Припугнуть бы ее чем-нибудь, заткнуть ей рог! Нет ли за ней греха… хоть какого-нибудь греха! — размышлял он, напрягая память. — Может, сказала что или сделала».
— Отдам ей поле! — решил Юрталан. — За поле она согласится. — И снова разозлился: — Зачем нужно было выгонять ее из дома? Зачем?
Она работала бы при них и молчала. Добром надо было. Ошибся он. Господь отнял у него разум и наказал.
— Плохо мы обошлись с ней, плохо! — укорял себя Юрталан, полный страха, сомнений и надежд.
27
Юрталана ввели в ту самую горницу, где когда-то состоялось сватовство. Десять лет прошло с тех пор, а все тут осталось прежним. Одно только изменилось, и эта перемена бросилась гостю в глаза, как только он переступил порог. Пол был застлан не серым лоскутным половиком, а пестрыми рогожками из кукурузной соломы. Он неловко сел на скамью и оглянулся, как заключенный, который впервые входит в свою камеру.