Тошка не смела и взглянуть на свекровь, но ловила на себе ее ненавидящие взгляды. И кусок становился у нее поперек горла. «Уморят меня, — думала она. — Прогонят. А куда мне деваться?» Правда, тетка Гела что-то болтала насчет этого, ну и пускай! Кто ее знает, на что она опять метит. Теперь, наверное, думает, что ей еще удастся выдать Тошку за какого-нибудь богатого вдовца. Или будет к ней подлизываться, пока не сумеет так или иначе извлечь из нее пользу, а потом даст ей по шеям. Как же быть? Куда деться? К кому пойти?
Старуха тяжело вздохнула, прошла за спиной Тошки и принесла полкаравая хлеба.
— А я и не заметила, что хлеб доели, — проговорила пристыженная Тошка. — Почему ты мне не сказала, мама? Он ведь у меня под рукой лежит, я бы нарезала.
— Что ты больно ловкая, это я знаю, — убийственным тоном процедила сквозь зубы старуха и опять низко наклонила голову над столом.
Тошка положила вилку, отвернулась и всхлипнула, закрываясь передником. Пете испуганно окинул глазенками все вокруг, повернулся к дяде, повернулся к бабке, потом обнял мать и заплакал. Старуха встрепенулась, подняла голову, и в глазах ее блеснула злоба.
— Иди сюда, внучоночек, иди к бабушке! — нежно позвала она внучка и потянулась к нему.
Но он только бросил на нее сердитый взгляд и замахал ручонками.
— Не хочу, ты плохая!
— Плохая… все я плохая…
— Да, плохая! — взорвался Иван. — Может, воображаешь, что ты угодница божья! — Он бросил недоеденный кусок хлеба и стряхнул крошки с груди. — Ведь ты старая женщина — так думай, о чем говоришь! С тобой взбеситься можно!..
— Погоди! Погоди! — угрожающе закачала головой старуха. — С теми, что все молчат да помалкивают, взбеситься еще легче…
Тошка уронила голову на стол — ее душила горькая обида. «И зачем ты только родила меня, матушка! — проклинала она свою судьбу. — Зачем ты меня кормила, зачем холила?.. Неужто я до того плоха, до того нехороша? Мало разве мне моих мучений, что меня так травят?.. Мало мне разве моего горя, что мне сердце рвут?..» Она дрожала, как раненая, скрюченные ее пальцы словно старались поймать что-то неуловимое.
— Это не жизнь! Не жизнь! — твердил Иван, стуча кулаком по столу. — И что за чудо такое случилось, господи? Какой дьявол в наш дом забрался?.. Вот возьму а сбегу…
Пете заглядывал в лицо матери и, плача, гладил ее по голове.
— Не плачь, мама, не плачь, мамочка!..
Старуха смотрела на него, и лицо ее неприятно кривилось. Ее не пугали крики Ивана, не трогали слезы снохи, но слова ребенка пронзали ей сердце.
— Не плачь, пожалуйста, замолчи, — повторял он. — Вот я вырасту большой, отколочу бабку, тогда будет знать…
«Она у меня замолчит, так замолчит, что совсем онемеет!» — обещала себе в душе старуха, украдкой поглядывая на сноху из-под черного платка.
6
После смерти Минчо старуха не пропускала ни одной церковной службы. Она ставила свечки во все подсвечники, прикладывалась ко всем подряд иконам на иконостасе, жертвовала в церковь разные мелкие дары: маленькие домотканые платки, тючки хлопка, кусочки сахара, монетки. Потом проходила в женское отделение и вмешивалась в разговоры молящихся женщин. Но чаще стояла, словно забывшись, и шептала что-то.
За несколько дней перед описанным выше ужином она вынула откуда-то старинную икону в яркой жестяной ризе и деревянном киоте и повесила ее в комнате. На полочку перед иконой она, как в былые дни, поставила баночку с маслом и фитилем. И лампадка затеплилась. Иван, глядя на все это, раздражался, но не смел ничего сказать. Он знал, что сейчас мать ему не уступит, и вдобавок догадывался, что она только и ждет, чтобы он ее как-нибудь задел, а тогда сама накинется на него. Но в этот вечер, после того как она довела Тошку до слез, Иван не выдержал.
— Травишь людей, а потом молишься, чтобы тебе простились твои грехи! — сказал он, когда мать поднялась с колен, кончив молиться и класть земные поклоны.
— Кого это я травлю, сынок? — повернулась она к нему, словно ужаленная. — Тебя травлю, что ли?
— Да и меня… когда цепляешься к другим…