— К другим? — зашипела старуха. — А к каким это другим? К каким?
— К невестке, вот к кому!
— Я тебе добра желаю, дурачок, глаза тебе открываю!.. Или, может, хочешь сложить руки да твердить: «Иди, медведь, задери меня!» — этого ты хочешь?
— Но ведь невестка не медведь! — проговорил слегка смущенный Иван.
— Вот слопает тебя, тогда увидишь, кто она такая! — сказала старуха и угрожающе замотала головой. — Медведи-то не только в лесах водятся.
— Да будет тебе! — насмешливо улыбнулся Иван. — Съела она кого, что ли?
— Вот погоди — тебя съест… Сожрет всего целиком вместе с лохмотьями твоими…
— Совсем спятила! — разозлился Иван. — Какая только муха тебя укусила, один бог знает…
— Спятила, спятила… Вот как отберет она у тебя добришко твое, тогда увидишь, спятила я или нет!
Иван вытаращил глаза.
— Кто отберет?
— Да та самая, за кого ты заступаешься. Кто же еще!
— Почему это? — удивленно спросил Иван и облизнул запекшиеся губы.
— Потому что потому. Полагается оно ей.
— Что полагается?
— Имущество. Вот что!
— Как это полагается?
— А так. По закону.
Иван смотрел на мать как человек, которого разбудили толчком.
— То есть как по закону?
— Да вот, к примеру, как Станке Вылювичиной. Вылю помер, а она вышла за Мандювче и забрала самую хорошую землицу. В прошлое воскресенье встретила я в церкви сватью Марину, так порасспросила ее. Да я и не спрашивала — она сама стала мне рассказывать. «И у вас, говорит, сватья, ведьма в доме сидит; она, говорит, все ваше добришко сожрет; приходи, говорит, погляди, что наша молодушка натворила… Обобрала нас до нитки; ложки, говорит, и те с собой утащила… Хоть терновой веткой махай, говорит, все равно ничего не зацепишь — пусто…»
Иван слушал ее, ошарашенный. Такая возможность еще не приходила ему в голову.
— Так ведь у нее ребенок, — глухо проговорил он.
— Вот из-за ребенка-то все так и будет! — объяснила старуха, доверительно наклонившись к нему. — Из-за ребенка… Не будь ребенка, тогда бы легко… А уж если есть у нее ребенок… И его долю возьмет и свою… Такой уж закон.
Иван содрогнулся. Мороз пошел у него по коже. Ему казалось, что как-то сразу и неожиданно похолодало. Ноги у него подкосились, что-то сжало грудь. Он сгорбился, как старик, и сел под навесом у постели матери. Ему хотелось расспросить, что именно может взять себе Тошка и каким образом она это возьмет. Но старуха, вся съежившись, молчала и только смотрела из-под низкого навеса на звездное летнее небо. Взгляд ее, бесцельно устремленный вверх, не спеша пополз вниз и остановился на двух печных трубах, торчавших на доме Малтрифоновых. И чем дольше она на них смотрела, тем больше ей чудилось, что это не трубы, а люди, которые медленно наклоняются, собираясь броситься в ее двор. Старуха знала, что это трубы, но все-таки протерла себе глаза и всмотрелась повнимательней.
Из Тошкиной комнаты доносился сонный детский плач. Это хныкал Пете. Послышался шорох сброшенного одеяла, потом тихий грустный голос:
— Не плачь, сыночек, не плачь… Хочешь, водички тебе дам, голубеночек?
«Ишь как ясно слышно», — подумала старуха и прислушалась. Но все снова затихло. Только монотонно стрекотали сверчки. А их песенок человек, выросший среди полей, почти не замечает. Они тонут в тишине — глубокой бескрайней тишине летних ночей, — как мерцание звезд, как дуновение невидимого ночного ветерка. По улице протарахтела запоздалая телега, застучали чьи-то шаги, потом удалились. Собака залаяла лениво, словно только по обязанности.
— Давай ложиться спать, — спохватилась старуха. — Пора уже.
Иван поднялся и молча пошел на гумно. Там он лег у омета ржаной соломы, завернулся в рваное одеяло и загляделся на Млечный Путь. Это небо он знал как свою ладонь, привык ко всем его превращениям, ко всем его краскам и оттенкам, а потому взгляд его не останавливался ни на чем и ничто не могло отвлечь его внимания от нахлынувших мыслей. Он думал о своем разговоре с матерью. Глубокое отчаяние охватило его и обессилило. Беда никогда не приходит одна. Умер Минчо, и все сбилось с пути, все перепуталось. Сам еще того не сознавая, Иван перешел на сторону матери. Теперь, когда она объяснила ему все, он согласился с нею. Еще так недавно он был готов сердиться на нее, ссориться с ней за ее вечные придирки к Тошке. Но после того, что он узнал, все прежнее словно исчезло, провалилось куда-то. «Значит, по закону! — твердил он мысленно, стараясь сосредоточиться. — Значит, и наша невестка сделает так, как Станка Вылювичина…» Если бы мать не рассказала ему, как поступила Станка, он никогда бы и не вспомнил об этом, хотя хорошо знал, как дело было. Знал, и сколько декаров она получила, и какие именно участки земли, и как судилась с семьей покойного мужа. Тогда село разделилось на две партии. Одни говорили, что Станка не должна была брать свою долю, хоть закон и дал ей это право; другие защищали ее, корили ее свекровь и деверьев за то, что те пытались ее избить. Минчо и все его товарищи были на стороне Станки. «Она тоже человек — имеет право на свою долю, — говорил Минчо. — Что ж, если она ничего не принесла в приданое, значит ей надо лечь и умереть?..» Только сейчас вспомнил Иван всю эту историю. А тогда он был еще мал и не обратил на нее внимания. Он даже удивлялся, почему его старший брат ссорится с людьми из-за чужого дела. С тех-то пор Петко Вылюв и разругался с Минчо, возненавидел его и стал приспешником Георгия Ганчовского. Мог ли Минчо подумать, что такое случится и у них в семье?