«А, может, она и не выйдет замуж!» — вдруг успокоил себя Иван. И сразу же ухватился за эту спасительную мысль. Тошка останется жить у них, будет воспитывать сынишку, сама будет как сыр в масле кататься. Уж они с матерью будут нежить ее, как царицу, пылинке не дадут на нее упасть. Да и Пете так будет лучше — вырастет в своем доме, у своих родных. А они станут беречь его, словно крашеное яичко, образование ему дадут. Ради Пете она согласится. А не то, чего доброго, мальчик может и негодяем вырасти, с пути сбиться…
«Нет! — снова подумал Иван и сжал губы. — Молодая бабенка с одним только сынишкой да с таким приданым… Обязательно выйдет замуж, вдовой не останется… А уж если мама… так будет ее травить… тем скорее…»
7
Наконец-то Иван понял, почему его мать так озлобилась на сноху. Жизнь стала казаться ему тяжкой и сложной, с каждым днем осложнявшейся все больше. Ему хотелось оправдать старуху и осудить Тошку, но в голове у него, как ржавый гвоздь, засела мысль: «А в чем она виновата? Работает как вол, смотрит за ребенком и молчит. Может, и не выйдет замуж, может, и откажется от своей доли…»
Вначале он украдкой поглядывал на Тошку, силясь угадать, о чем она думает, какие планы строит. И чем больше он на нее смотрел, тем больше внушал себе уверенность в том, что она не пожалеет семьи, все до нитки себе возьмет. Ненависть вползала в его сердце, свиваясь клубком. Сам того не замечая и не желая, он начал смотреть на Тошку, как на чужую, как на врага его родного дома. Он глядел на нее исподлобья, и в глазах его вспыхивали искры ненависти…
Уже на другой день Тошка заметила в Иване перемену, и сердце у нее защемило.
«И его накачала!» — подумала она со слезами.
Теперь ей неоткуда ждать помощи. Если Иван только перестанет с нею разговаривать, будет только молчать да коситься на нее, и это будет ей тяжело. А уж если он тоже начнет над ней измываться, тогда она не выдержит: вдвоем они ее уморят…
Пете! Один только маленький Петенце у нее остался! Этот от нее не откажется, не бросит ее. И разве не ради него только она еще живет? Ведь он один ее успокаивает, он один дает ей силу выносить злые придирки свекрови…
Тошка была уверена: Иван рта не раскроет, слова не скажет против нее. Она хорошо его знает, он мягкий, добрый. Но каково ей будет видеть его всегда сердитым и угрюмым?
«Может, его что-то другое грызет? — пыталась она обмануть себя. — А на меня за что сердиться, что я ему сделала?»
И воспоминания о счастливых днях прошлого, когда был жив Минчо, хлынули, как вырвавшееся на волю стадо. Тошка знала все Ивановы тайны. Ей он поверял свои любовные страдания, перед ней хвалился своими успехами у девушек, это она помогала ему, когда у него что-нибудь не ладилось. Платочки, колечки, передники — подарки девушкам, — все это проходило через ее руки. Она говорила ему, настало ли время их отдать, советовала, когда, как и где их нужно вручить.
Порой у Ивана тоже возникали подобные воспоминания, но теперь ему было не до девушек и не до любви. Его сковывал страх лишиться своего добра. Где бы он ни был, что бы ни делал, он беспрерывно обдумывал, как бы так исхитриться и сохранить свое достояние. Раза два-три ему даже приснилось, будто он делится с какими-то незнакомыми людьми. Раздел всякий раз кончался дракой, поножовщиной; кому-то пробивали голову.
До того, как мать сказала ему об угрозе раздела с Тошкой, он только о том и думал, как бы улизнуть со двора, встретиться с товарищами, порасспросить о новостях, достать газеты. Но с тех пор, как он узнал про этот проклятый дележ, он засел дома, приуныл в тревоге за будущее. Все чаще и чаще он уходил на гумно, сидел у омета соломы, уставившись куда-то в пространство, и думал. Иногда он слышал, как его зовут товарищи, но не отзывался. К ним выходила мать и отвечала холодно и коротко:
— Нету его.
— А где ж он?
— Почем я знаю? Вышел.
Она стерегла сына, как волчица, всегда знала, где он сидит, но товарищам его в этом не признавалась, думая: «Только бы он не услышал их голосов». Так старуха привыкала видеть его оторвавшимся от друзей и всегда «иметь его под рукой», как она сама выражалась; а если за ним приходили, когда он был в горнице или на кухне и порывался встать, она удерживала его:
— Сиди, сиди, я скажу, что тебя дома нет! — И, подойдя к воротам, говорила: — Нету его! Нету!