Одно лишь начало ее тревожить. От огорчения или еще от чего-то, но Иван осунулся, похудел. И, видя, как его удручают думы и заботы, она злобилась на Тошку в угрожающе шипела из-под черного своего платка:
— Уморит она мне малого, сука проклятая!
Она старалась успокоить, утешить сына, но днем они редко оставались одни, редко могли перемолвиться словом. Только вечером, забившись в угол под навесом, они шушукались, делясь своими сокровенными мыслями.
Иван все ждал, что мать снова заговорит о разделе с невесткой. Но старуха как будто считала это уже решенным вопросом. И однажды он не выдержал и спросил:
— А ты наверное знаешь?
— Что?
— Да насчет невестки… что она имеет право отобрать…
— Как же не наверное! — самодовольно усмехнулась старуха. — Или я не знаю, что другие снохи вытворяют?
— Может, у нас не так дело повернется, — сказал Иван, не теряя надежды.
— Так же, — возразила ему мать с холодной покорностью судьбе.
Он призадумался.
— Вот что, мама… схожу-ка я в город… расспрошу какого-нибудь адвоката…
— Надо бы расспросить, сынок, надо бы, да ведь он с нас денежки возьмет…
— Ничего не возьмет… У меня там есть один знакомый, братнин товарищ…
— Некогда теперь ходить! — отрезала старуха и насупилась.
Она знала, что Минчо посылал Ивана к этому адвокату «по партийным делам», вот и теперь подумала — если он пойдет, как бы не запутался в чем-нибудь.
Иван не стал с ней спорить, но все-таки решил при случае сходить к адвокату. Адвокат этот был человек молодой, веселый. Минчо часто посылал к нему Ивана за газетами и книгами. И теперь Иван верил, что, как знакомый и даже приятель, адвокат разыщет какой-нибудь крошечный закончик, упрятанный в толстых книгах, и при помощи этого законника защитит их от посягательств Тошки. Иван будет его просить, пообещает ему денег, лишь бы тот уберег их достояние, спас их от разоренья.
Ссыпали пшеницу, срезали кукурузные метелки, стало меньше работы. Люди стряхивали с плеч солому, ходили по корчмам, кофейням, площадям. Оставалось убрать кукурузу, но это была легкая, веселая работа.
Как-то раз, в праздничный день, Иван повел волов на пашню, но вернулся рано, чтобы привезти два воза земли: гумно стало неровным, надо было его утрамбовать — подготовить к молотьбе кукурузы. На дворе, перед навесом, на маленькой трехногой скамейке сидел Димо Стойков и разговаривал с Тошкой. Димо дружески протянул руку Ивану, но Иван заметил, что лицо у него хмурое, недовольное. А у Тошки лицо было бледное, осунувшееся, глаза влажные и красные. Иван понял, что она плакала. Ему стало неловко, неприятно. Димо — человек молчаливый, скрытный, думал Иван, а все-таки стоит хоть крупицу сора из избы вынести, и ее уже не поймаешь — будет летать по селу, вихрем разнесется повсюду. Димо что-то скажет жене, жена перескажет это сестре, та — своим невесткам и золовкам, а уж они раззвонят повсюду. Того и гляди услышит Арнаутка и прибежит ругаться. А мать уж и так злится на нее — вся как бритва наточенная, — сцепятся они обе, схватят друг друга за косы, заварят кашу, и опять Ивану придется расхлебывать…
— Хочешь земли привезти? — спросил Димо.
— Да.
— А когда?
— Сейчас.
— Ну, так запрягай; я тоже с тобой поеду.
— Не к чему, — пробормотал Иван. — Я быстренько сам управлюсь…
Но Димо вскочил в повозку и сел на козлы рядом с Иваном. Не успели они выехать за ворота, как он издалека завел разговор: работы много, отдалились они друг от друга, не хватает времени встретиться, поговорить… Молодые парни даже сердятся, говорят, что Иван, мол, прячется, нарочно бегает от них. Димо им объяснил, что теперь-де Иван стал хозяином дома, теперь все легло на его плечи, так что с него много не спросишь.
Иван слушал и обливался потом от огорчения и стыда. Если бы Димо ругательски выругал его, не было бы ему так неловко. Тогда и он мог бы огрызнуться или как-нибудь оправдаться. Но Димо ни в чем его не обвинял. Казалось даже, что он на стороне Ивана. А на самом деле Димо бранил его, мастерски отчитывал, и ответить на все это было нечего.
Потом Димо перевел разговор на Тошку. Иван вздрогнул, и теплый пот выступил у него на лбу. Он боялся, что не сдержится, что взорвется, если его осудят слишком строго. Но Димо каким-то образом опять ухитрился не сказать ничего определенного. Говорил только, будто по селу ходят какие-то басни, сплетни насчет того, что старуха-де ругает Тошку, хочет ее выгнать и тому подобные небылицы.
— Кто ж это болтает? — сердито спросил Иван.
— Кто! — повторил Димо и поджал губы. — Да ведь людским толкам конца-краю нет! Один что-то услыхал от другого, другой — неизвестно от кого, ну оно и тянется, как свиные кишки. Да и мало ли у нас врагов? Арнаутка, та звонит направо и налево. Но черт с ней, с Арнауткой. А вот тетка твоя Кина что-то намекнула насчет раздела, и при этом жена моя была — своими ушами слышала. Сам знаешь, что эти басни на руку Георгию Ганчовскому. Он за них тысячи не пожалеет… А нам сейчас, когда скоро должны созвать сходку насчет выгона, нельзя отвращать от себя людей… Ведь что они скажут про нас? Скажут, что вот, мол, хотят деревенские дела налаживать, а у себя дома друг друга поедом едят… После ярмарки нам надо всеми силами готовиться к сходке… Будем сами хороши — одолеем этого разбойника. Ну, а если… расхлябаемся, если сами станем разносить всякие сплетни, все наши старания пойдут насмарку… Не думай, что ваши домашние склоки никого не касаются… У Минчо было доброе имя, а по нему и тебя уважают, так что всякие дурные сплетни про вас вредят нашей общей работе…