Стойко пробрался вдоль амбара, нагнулся, как бы ища что-то, крадучись достиг калитки, а выйдя со двора, тихо притворил ее и широко зашагал по глубокой пыли глухой улицы. Изнуренное работой и жарой село спало. Только изредка, словно резкое и отрывистое бормотанье спросонок, проскрипит где-то запоздавшая телега, и опять все утихнет. Стойко пробирался мимо обшарпанных оград и по ударам сердца чувствовал, сколько оставалось ему пройти до плетня у реки. Он был уверен — она его ждет, взволнованная, как и он сам, притаившись, по обыкновению, за высоким тростником у колодца.
«А вдруг спит уже? — встревожился он. — Не сумасшедшая она, чтобы ждать так долго».
И, задыхаясь от волнения, он заторопился. Может, подождет еще минутку? Она ведь не знает, почему он опоздал, — что же она подумает, как уйдет, не повидавшись с ним!..
В другие вечера, когда не надо было торопиться, Стойко шел не прямо к плетню, а сворачивал к реке и, прячась в густой тени верб, осматривал ее двор и дом, соседние дворы и, только убедившись, что никого нет, быстро, как суслик, перебегал разбитую песчаную дорогу и прижимался к высокому плетню. Тогда, тоже словно из-под земли, выскакивала она, легко, будто перышко, открывала тяжелую плетеную калитку и затем так же легко и быстро ее притворяла. Под защитой тростника они обнимались, не спуская глаз друг с друга, до боли сжимая друг другу руки, и долго молчали, не зная что сказать… Но в этот вечер Стойко некогда было думать о посторонних, и он пошел не под вербы, а прямиком к Казылбашевым; открыв калитку, пробрался внутрь и, как ястреб, оглядел заснувший двор. Он не боялся собак, ничего не боялся. Севду он увидел не сразу — она притаилась за телегой, истомленная сомнениями, прислушиваясь к четким, размеренным ударам своего сердца.
Два раза мимо нее прошла мать.
— Севда, ложись, дочка, устала ведь ты.
— Нет, я не устала, мама.
Знала старая, почему Севда не чувствует усталости и кого ждет так поздно; сама тревожилась и то и дело посматривала на плетень, надеясь увидеть Стойко, услышать его легкие и осторожные шаги. Но обе так задумались, так погрузились в свои заботы, что не увидели и не услышали его — он вошел во двор и очутился у самого колодца неожиданно, никем не замеченный. Когда он тихонько окликнул Севду, она вздрогнула как ужаленная и бросилась к нему. Ее юбка прошелестела, словно ветерок в сухой кукурузе, и обвилась вокруг его ног. Одной рукой Севда обняла Стойко, а другую вложила в его широкую, сильную ладонь. Они поздоровались, но не разняли рук. Не промолвив ни слова, отошли к колодцу и скрылись за высоким тростником. Прижавшись к его плечу, она упрекала себя в глубине души за тяжкие сомнения и тревогу. Стойко крепко обнял ее и, закрыв глаза, чувствовал лишь легкий запах помады и еще какой-то запах, который пьянил его. Она жадно прильнула к его губам, и тепло ее молодого стройного тела зажгло его кровь. И когда она медленно оторвалась от его губ, он стоял еще, полуоткрыв рот, покоренный, забывшийся от страсти, его увлажненные глаза светились счастьем.
— Стойко!
— Севда!
И они снова обнялись, и снова стали целоваться, еще более страстно, еще более ненасытно.
— Почему так поздно?
— Срезали верхушки в Козьем доле, нужно было кончить. Как я торопился, если б ты знала…
— А я тут чего только не передумала! — промолвила она, прижимаясь к его руке и глядя на него глубоким нежным взглядом. — Что только в голову не приходило!..
— В полночь ли, за полночь — все равно я приду, запомни это! — Стойко притиснул ее к своей груди, и она поняла: тут нет обмана.
— А ждать-то каково!.. — прошептала она, прильнув к нему, словно кошечка, которую приласкали, обессиленная от счастья, сгорая от желания.
Крепко сжимая ее в объятиях, Стойко зарылся подбородком в легкие кудри над ее ухом. Он долго стоял так и хотел лишь одного: чтобы она всегда была рядом с ним, всегда была только его… Утомленный поцелуями, спешкой, страхом а тревогами, он понемногу приходил в себя и только теперь увидел мерцающие звезды над молодыми вербами, склонившимися к реке, услышал доносившееся с мельничной запруды монотонное кваканье лягушек и вспомнил, что находится на чужом дворе, утонувшем в сонной тишине короткой и благодатной летней ночи… Было спокойно, тепло и таинственно. Все спали, сморенные усталостью и жарой.
Бодрствовала только старая Казылбашиха. Она притаилась на амбарном крытом крылечке, где в летнее время устраивала себе постель, и глаза ее горели, как у ловкой, умной и опытной кошки. Она знала о любви Севды, догадалась с первого же мгновенья, как ни скрывала дочь свою тайну, и стала следить, чтоб не расстроилось это дело, трепеща от страха, как бы не упустить самого богатого и видного жениха на селе. Редко выпадает такое счастье, — здоровый, красивый, тихий парень, работящий и примерный, из богатой семьи — голова может закружиться от всего этого. Два сына и дочка были у Юрталана — он устроит их как нельзя лучше. Говорят, он своему зятю построил и дом и лавку, денег дал, сколько тому понадобилось. Зятю нечего больше и требовать, все остальное сыновьям достанется. Да и еще денег наживет старый Юрталан. Про него люди говорят — он хоть весь свет проглотит, все равно не насытится. «Ну и пускай, — думала Казылбашиха, — теперь нельзя жалеть других, коли хочешь сам подкопить и детей устроить. Пусть говорят что хотят, человек делает свое дело, и все тут! Этакое богатство само нам в руки плывет, только бы не упустить!» Рассуждая так, она покачивала головой, довольная и озабоченная.