Отмолилась и – в куть, а молитва звенит в ней осенней печалью. Огонь в печи лукаво ласкает бересту, прыгуч, игрив, словно котёнок, поймавший мышь: царапает полено весёлым коготком, отпрыгнет и снова набрасывается, и снова. Потом, разъярившись, с жадным хрустом рвёт сосновые и берёзовые волокна, сердится, пышкает.
Кипит вода в чугуне. Пузырится в горшке овсяная каша, из корчаги на лавке стекает сусло. Сёмушка пиво любит. Быть пиву. Может, последнему в этом году, всё зерно подмела в сусеках. Едоков в доме много. Только успевай из печи доставай. А Сёмушке и забот мало. Заперся в чертёжне своей, бунчит под нос что-то, вирши, что ль, измышляет? Дня три домой не являлся после позора, который учинила ему прилюдно. Явился, мимо прошёл, словно и не жена – тень перед ним. Брови вплоть сведены, по серёдке гневно изломаны. Тяжёлые веки набухли, и под глазами сине. Где был – не сказал, Фимушка не спросила. Чуяла вину свою: кощунство свершила. Другой на его месте убил бы. Да уж лучше смерть, чем такая мука: страх в душе, и руки трясутся.
Зашевелилась Марьюшка на полатях, пискнула. Поди, сон нехороший приснился. Отставив ухват, Ефимья поднялась на приступок, накрыла девочку и, разгладив взвихрившиеся волосёнки, перекрестила: «Спи, дитятко! Пока не коснулись тебя тревоги материны!».
И – снова к печке. В пригоне корова мычит: доить время. С детьми да с животиной Ефимье легко. И вот у печи ещё. С Сёмушкой же, когда он не в духе, рядом боязно. Не ведаешь, как взглянет, какое слово выронит.
Куда всё девалось? Не он ли ласкал когда-то, наворковывал слова голубиные, после которых Фимушка не чуяла земли под собой. И казалось, попадись ей гора высокая – перескочит гору, зверь попадись лютый – не забоится, из ладоней его накормит. И по сей день помнится, как Сёмушка впервые облобызал. Застенчиво, нежно губ коснулся. И себя помнила, счастливую, светлую...
Куда всё девалось?..
Заботы ли ежедневные, постоянные ли росстани, людские ли наговоры тому виной?
Поёт Сёмушка... Чу! Голос стал веселее. Чему-то улыбнулся муж в горенке, и сама в ответ улыбнулась и всё простила ему, всё поняла. Так или не так – не её ума дело. Лишь бы у Сёмушки всё ладилось: хорошо – не похвастается, худо – не пожалуется. Только глаза, зелёные сголуба, то светятся ясно, то темнеют и прячутся в мохнатых ресницах.
Стало быть, ладится. А что ладится-то? Всяк день иные задумки. Может, икону рисует, а может, вирши слагает. Заглянуть? Подошла к дверям, за скобу взялась – оробела. Вдруг разгневается? Помешкаю.
...А Ремез будто парит над твердью, и сверху, из-под небес, видит её до самого окоёма. Велика земля, необъятна! Но он ласкает её потеплевшим взглядом, шепчет: «Маатушка моя! Не страшись! Я тебя не обижу, крохотка милая!».
Земля и впрямь на его карте крохотка, и дивно: как можно её, бескрайнюю, вместе с горами, с лесами, с озёрами, вместе с живностью всей и многими народами, положить на бумагу? Уложить осторожно, огладить и подрисовать – где бора, там ёлку или сосну, где реки и озёра – сини подбросить, где горы – коричневым вывести и приписать, как зовут народы, и какой зверь водится, какая рыба жирует, какие руды и каменья под землёю таятся.
Всё или многое можно поведать на карте, и он, Ремез, это может. Это в его власти, и власть безгранична. А он повелитель обширной державы, владыка её и носитель великой тайны, о которой может и желает поведать всем, кто хочет богатства и умеет его добывать. Россияне умеют. Им и отдать. Нате, пользуйтесь! Вы хозяева.
Оторопь брала. И рука едва поспевала за синими реками, за птицами, летящими над горами, за оленями, мчащимися по тундре, за сайгаками, проносящимися по степи.
Нет, Ремез, ты чудодей.
И он рассмеялся счастливо, исторг ликующий вопль и запел. Может, первый додумался сроднить землю с папиром. Папир вобрал в себя всё...
Поёт, бодро поёт! Ну, слава Богу! Щас выйдет, похоже. Щи и кашу скорее на стол! И точно вышел. За ухом перо лебединое, стёртое, видно, много писал. В руке – папир, как он зовёт иной раз бумагу, всю исчерченную, изрисованную какими-то фигурками и знаками.
Фимушка металась от шестка к столу: кулагу, щи, кашу да медовухи кувшин... Медовуху налила в братину.
За стол Сёмушка не сел, лишь отпил из братины.
– Поел бы – день на подходе. Рассвенёт – опять про еду забудешь. Вон как выхудал!