А утром правёж был. Казнить же царя Ермилу велено в Москве.
«Дикость, тоболян недостойная! Опричнина!» – пробурчал Ремез, выслушав дьяка, читавшего приговор.
Ермила с улыбкою поклонился, звучно молвил:
– Хотел я воли добыть вам, да не сумел. Другого вожжэ себе ищите!
– Подь ты! – рассердился на него Ремез. – В своих соплях запутался! А туда же: вож! Токо и сумел лечь под палки... И других подвёл под это же.
Били страшно – Ермила молчал. Избитого стащили с помоста, отхаживали, отливали водой, но стона так и не услышали.
И Ремез, только что осуждавший Ермилу, смотрел на него с удивлением: «Крепок! Ему бы умишка поболе – мог бы дел натворить!».
Весь день колотило Ремеза, весь день душа истекала кровью, словно не Ермилу били, а его самого.
Явился домой за полночь, а где ходил, не мог вспомнить. Утром, забыв взять с собой подорожники, уехал. И посошок с сыновьями не выпил. В дороге молчал и держался от спутников своих в отдалении.
Лёгкий дощаник под парусом, на нём толмач. Ремез Турчин да пятеро казаков. А встречь Иртыш волну гонит. Долго, куда как долго им плыть! Порою тянут судёнышко на бечеве. Сыну боярскому в бечеве идти зазорно, Турчину тем паче. Но в пути все воины, все товарищи. И потому, потуже перевязав раненую ногу, Ремез идёт с бечевой.
– Сидел бы, рисовал бы! – ворчит Василий.
– Чтоб рисовать, – отшучивался Ремез, – надо землю ногами прощупать.
И мнёт ногами камыш, отаву, песок прибрежный, показывая свой норов, столь же упрямый, как у Землероя.
Грызёт Иртыш берега, меняет русло, за то и прозван Землероем. На втором привале настиг их грудастый мужик, в плечах узкий, в бёдрах широкий.
– Домна! Как нашла нас?
– От самого Тобольска шла следом. К сестре в Тару плыву на крестины. Племяш родился, – глядя невинными на Ремеза глазами, частила Домна. – А вы далёко?
– От тебя в другу сторону, – буркнул Ремез.
Казаки ржали, вводя его в большой гнев. А Домна мигом спроворила ужин, велела Турчину открыть бражный лагун.
– Сёмушка, – говорила после, лаская в камышах Ремеза. - Не сердись! Не угодила – одна поплыву. Племянник и впрямь родился... лонись.
Их позвали к костру.
– За казака хлебосольного, за Домиана, – поднял чару Турчин.
– Морока мне с этим казаком, – проворчал Ремез.
Казаки прыскали в кулак, отмалчивались. Наскучило им тяжёлое молчание Ремеза.
– Морока, верно, – глядя на лебедей, тянущих к дальнему озеру, поддержал Турчин. – Ежели дозволишь, я помаюсь. Отдай Доминиана в подручные!
– Нужон ты мне! – рассердилась Домна и придвинулась к Ремезу.
Лебеди сделали круг и сели у берега.
– Стрельнуть, что ли? – обсасывая хрящик, предложил Турчин.
– Токо тронь их, убивец! – Домна выхватила у него ружьё, отбежала. – Тут и закопаем!
– Ладно, закапывай. Мне всё едино, где лежать.
Турчина задела её строптивость, ничьих угроз не терпел. Он поднялся и пошёл на неё грудью, сплёвывая рыбные от головы косточки.
Домна увернулась и бросила ружьё в реку.
- Ныряй сама за ним! Ишь разатаманилась! Нам безоружным тут рисково! – закричал на неё Ремез.
– Ладно, Ульяныч! Достану сам! – Турчин побежал к реке, но Домна опередила. Через минуту вынырнула с ружьём и, рассердясь на Ремеза, отвязала свой челнок.
– Куда заспешила на ночь глядя?
– Сказала, в Тару, на крестины. Хошь, поплыви со мной, – предложила насмешливо.
– Воевода как раз за тем меня посылал.
– Тогда ты, Василий...
– Я готов, – Турчин сделал вид, что садится в челнок. Но Домна замахнулась на него веслом.
– Ишь какой скорый! – отплыла и вернулась, когда казаки угомонились.
– Сёмушка! – позвала тихо.
– Тут я... – Ремез вышел из камышей, прыгнул в челнок, и скоро он пересёк наискось Иртыш.
– Донн! Донн! – кричали над ними лебеди.
– Слышишь? – приминая траву, спросил Ремез. – Домну зовут.
– Лебедям и то нужна. Токо тебе ни к чему, – Домна неожиданно всхлипнула. Никогда с ней не случалось такого. Может, хитрит, притворяется.
А Домна устала за ним гоняться, от ворованных встреч устала. И вот плакала, как девчонка, горько и безнадёжно. И что-то горячее обожгло, и руки отяжелели. Но он одолел эту тяжесть, и принял ещё одну и шепнул ей на ухо:
– Нужна, Домнушка! Право, нужна.