На паузке, размахивая малахаем, что-то выкрикивал татарин.
– А, Балакай! Щас уладим. – И Ремез направился к купцу. Взбежал на паузок, поздоровался и просил отпустить на час Кузю.
– Лапка надо! Товар надо! – властно прогоняя его, говорил купец.
– Не узнал меня, земляк?
– Почему не узнал? Узнал... Товар надо! Базар не ждёт.
– Ты людей покорми. Вишь, измаялись как?
– Лапка надо! Базар... – одно своё повторял купец. Но грузчики уже сели на волглые сходни, устало откинулись на спины.
– Что, Кузяха, не выиграл? – спросил мужик с выпуклой грудью и невероятно широкой спиной. Богатырь, а так уработался, что седые всклоченные волосы слиплись от пота. Сбилось дыхание. – Надо было мне идти. Да вот занедужил не ко времю. – И повинился перед товарищами: – Вы уж не серчайте на меня, робяты.
– Да что там, Егор! Переможемся!
Перемогаться не пришлось. Жена остяка подвела оленя. О бока его бились два кожаных пузыря.
– От Кузьмы, – сказала и подала Егору повод.
– От меня? – Дивился Кузя. – Я не купец и не целовальник.
– Не от тебя, – нахмурилась остячка. – От мужа моего.
– Тёзки, выходит? – рассмеялся Кузя. – Силён мой тёзка! Не поддался.
Женщина ушла и скоро вернулась с хлебом и мясом.
– А эть ты нарочно его не смял, – не вовремя сунулся Мефодий, но тут же почуял под ребром дюжий кулак Турчина.
– Сгоняй, поп, в кружало да принеси чо-нибудь горяченькое, – дав деньги Мефодию, приказал Ремез.
– И вина тож, – добавил Турчин и добавил денег. – Да живо!
– Гуляя-то помнишь? – спросил, вздохнув, Кузя. – Отгулял старичина!
– А я повидаться хотел, – огорчился Ремез, горячо полюбивший общительного, весёлого костоправа.
– Теперь уж на том свете увидишься.
– После сведи меня на гуляево кладбище.
Оно и верно зовётся Гуляевым. Как знаешь? При тебе не было.
Ремез пожал плечами. Подошёл поп с провизией, и началась первая тарская трапеза.
Облитое золотой полудой утро сулило радость. Открыв глаза, он внушал себе: «Жить-то славно! Дышать славно! По земле ступать славно!». И эта трижды пропетая жизни «слава» наполняла силой расслабленную плоть, жаром, жадностью и любопытством наполнялись только что сонные глаза, помимо воли сжимались и разжимались утерявшие гибкость пальцы, кузнечным молотом бухало сердце...
Тогда он вскакивал и наверняка знал: в этот день не потеряет ни мгновения. День короток. И коротка жизнь, на которую нанизаны эти драгоценные мгновения. Да и нить тонка.
Такие мысли не раз наведывались, когда размышлял... о других. На своём ожерелье жемчужины не считал: жив и – всё.
Упруго взмыл вверх, словно таймень разыгравшийся, и едва не наступил на Домну, лежавшую на голом полу – рядом.
Спали в гуляевской избушке, где жил теперь Кузя. Жарко пыхала печь... На полу прели щи, в жарёхе – гусь. А на столе – вот благоухание! – ладка с пивом, сверху накрытая старой иконой.
– Попа бы сюда. Он бы здесь задал тебе... за этакое кощунство! – снимая с глиняной посудины горбатую северного письма икону. Кто ж мастер безвестный, столь искусно исполнивший строгий лик богоматери?
– Ведаешь ли ты, Кузя, сколь драгоценная сия икона?
– Коль пиво накрыл – ведаю, – Кузя уставлял стол ловко. Ломти лепестками на тарели раскинулись, редька луком и укропом присыпана, в цветастых деревянных чашках такие же цветастые, без зазубрин – для гостей – ложки, солонка, братины, чашки – всё чистое, всё нарядное. Любил Гуляй посуду раскрашивать. «Пить и есть, – говорил, – надо весело.» И за столом его всегда царило веселье – все улыбались, все шутили, хотя застолье сибирское строгое, как лик северной богоматери. Лишнего слова за столом не молвят. Ремез строгости в своём доме не соблюдал. Кузя тем паче. И потому стол, им накрытый, напоминал цветник.
Услыхав про пиво, на полатях завозился Турчин, зевнул, но и только.
– Видать, крепко пристал Василий, – подмигнул хозяину Ремез.
– К пиву не дозовёшься.
– Будем двоём за всех отпиваться, – понятливо подхватил Кузя, усаживаясь за стол.
– Без троицы дом разве строится? – Турчин резво спрыгнул с полатей, наскоро оплеснулся под рукомойником.
– Тревожить тебя не хотели, – помрачнел Ремез. Вспомнил некстати вчерашнее. Домна прокралась ночью без спроса. Улеглась рядом, как жена. Ремез оттолкнул её жадные, просящие ласк руки, кинул шапку под голову и пал у порога.
– Чо, Сёмушка, уж так-то стала противна? – сдавленно всхлипнула в темноте знахарка.
– Я про службу с тобой забываю. Вполсилы служу. Да и у жены своей ворую, словно и нет у меня Фимушки, – отговорился Ремез. Но Домнины слёзы жгли душу, и он зло закончил. – А Фимушка есть! Верная до гроба, моя!