– И я, Сёмушка, до гроба твоя, хошь ты аль не хошь. Твоя и всё! как о давно решённом сказала Домна и всю ночь пролежала с открытыми глазами.
«Моя... ишь чо сморозила!» – Ремез отбивался и маялся. На голом полу лежать жёстко, да ещё сук в бок упёрся, да ещё дуло промеж плах. И рядом – руку лишь протяни – маялась Домна. Тянулись друг к другу, и корили друг друга. Ремез, как ни вертелся, уснул. Сон снился, будто стрела татарская в бок вонзилась. Сломал её, а вынуть не мог. Мчался по лесу, обломком стволы задевая, охал от боли. А ведь когда-то и наяву было...
– Сон-наа... Со-онна!
– Стонешь, – сквозь сон почувствовал на себе Домнины руки, смёл их. Открыл глаза – на припечке свеча жёлтым шильцем, и взгляд Домнин, блуждающий, шалый, в руке нож. – Чуть я тебя не заколола! Не мне, решила, дак и не богомолке твоей.
– Добро, добро рассудила! – Ремез взял нож, ногтём опробовал остриё и отшвырнул его в угол. – Мне тут приснилось... записать надобно.
Домна рассмеялась негромко, одним лишь горлом.
– Блаженный ты, Сёма! Да и тем люб. Дурных мыслей в уме не держишь. Ступай на лежанку! Я тут лягу.
– На голый пол?
– Впервой, что ли? Отдохнёшь хоть – весь извертелся. – Домна сунула ему на грудь под рубаху тёплую, такую тёплую руку, провела по седой шерсти ладонью.
Сквозь дверь в горничную полз дымок. Вскочив, Домна толкнула её ногой, в избе, на нижнем голбце, с переливами храпел Кузя. Широкая кошма из-под него свешивалась на пол, шаяла: перед сном курил трубку. Кошма дымилась. Ещё немного, и дом загорится.
«Пущай! – зло решила Домна. – И я золой стану, и Сёмушка...»
О других не подумала, легла рядом с Ремезом.
– Сёмушка, а ведь ты грешник великий!
– У попа нудить научилась? – задремывая, пробормотал Ремез.
– Не велика наука! А верно, грешник? Сказывай, с кем грешил?
– С одной колдуньей тобольской...
– А ишо с кем – припомни! – Ремез отвернулся. Домна оперевшись на локоть, уставилась ему в затылок, и он этот взгляд почувствовал. Давил её взгляд, смущал. И, рассердившись на себя за трусость перед баальницей[19], Ремез принялся ёрничать. Заламывая пальцы, считал:
– Одна, две, три... щас. Ага, четыре, пять... Дай бог память! Акулька – шесть, Дашка – семь, Марфа – восемь, Ненила – девять, Марья – десять... Ох, на тебя уж и пальца не хватило. Грех, грех! Чистый грех.
– Я – грех? Мы разве грешим?
– Нет, богу радеем.
– У нас любовь с тобой, Сёмушка! Любовь – разве грех? – со слезой в голосе пытала Домна. Языкастая, отчаянная баба, в последнее время она стала слезливой.
– Для тебя – любовь, для других... – он хотел сказать «для Ефимьи», но удержался. – Для других случка.
– Случ-учка? – задохнулась Домна от ярости. – Будь проклято всё! Спалю-юю!
В избе шаяла, воняя, кошма. Шаяла, но не загоралась. Чихал и возился Кузя. Домна сорвала с себя сподницу, бросила на кошму. Но и сподница пламенем не взялась.
– Рубаха-то впрямь святая, – смеялся Ремез, поднимаясь. – Огонь не берёт. Может, отдашь её в святую обитель? Монастырь Домны-баальницы... Хмм!
– Глумишься? Щас... Щас, возьмёт! Сперва это... – Обнажённая, злая, смертно обиженная, Домна метнулась к его сумке, вытряхнула из неё чертежи, рисунки и сунула в пламя свечи. Верхний почернел с краю, сейчас возьмётся огнём...
– Нно! – Ремез вдавил оранжевое копьецо пламени в свечу. В горнице стало темно. Зато изба осветилась: вспыхнула домнина сподница. Но там, протерев глаза, вскочил Кузя, босыми ступнями затоптал огонь.
– Ложись, шалая! – шепнул Ремез, подталкивая её к лежанке. – Ложись... Ишь ты! – и обнял Домну.
Затоптав огонь, Кузя угомонился и захрапел снова. Ремез осторожно прикрыл дверь, сел на лежанку и, поглаживая свернувшуюся калачиком Домну, забормотал ласковую нелепицу. Скоро она уснула и спала до утра, изредка всхлипывая во сне. «Нарисовать бы её голую... пред огнём!» – думал Ремез и снова мысленно видел обнажённую Домну, свечу, тлеющий чертёжик над ней, но не встал и не взялся за карандаш; левая рука лежала под щекой Домны – не посмел тревожить.
Чертить карты и сочинять стихи одновременно – неможно. Два начала эти – непримиримые враги. Но оба врага в нём одном. Они воюют, а ему тяжко. В душе будто железо плавится. Сорвёт оно летку, извергнется и сожжёт всё вокруг, иссушит. Само застынет потом чёрною лавой.
Он что-то шептал, шептал, забывая тотчас же. Рождались вирши, а он их и не осознавал. Быть может, эти стихи обессмертили бы его, узнай о них мир, догадайся о них он сам. Но мир не узнает, а он исподволь вдруг вспомнит строчку или две и удивится: какой бесноватый сочинил этот немыслимый бред? Тут есть великое прозрение, есть полёт, но нет правды житейской... Она превыше всего. Тут он врал и замечал, что лишь отвлекает себя, что боится этого налетевшего вихря, может в нём ослепнуть и потеряться.