Такое случается с ним в самые неожиданные, порой неподходящие, как вот теперь, часы...
Для чего дан человеку разум?
Чтоб мыыслииить? Чтобы позна-ать! Знание век укорачивает, толкуют. А тёмному нужен долгий век? Какой прок людям от тёмного?
Был вечер, когда он, остынув после припадка, пошёл на кладбище. Вечернее солнце поджидало его над берёзой, над той самой берёзой, под которой лежал Гуляй, но притомилось за день, чуть-чуть запылилось в долгом пути – на широком лице пот и тёмные пятна, – но кивало Ремезу добро и понимающе. Он пал на колена и отдал творцу сорок земных поклонов, благодаря его за сорок дарованных лет. Разно их прожил, но ведь жил, а что лучше этого? Слава тебе, слава тебе! Да будет лёгок и радостен путь твой к людям, которым скоро ты принесёшь новое утро! Да будет благословенна земля, на которой живу!
Ушло солнышко, ещё раз кивнув на прощанье. Иная жизнь началась, под луною. Утихла пристань. Гуляют в кабаках бурлаки и грузчики добивая себя вином. Шиши крадутся по улицам; подошло время их промысла. Звенят монеты и кружки. Взлаивают собаки, разбуженные вялыми криками сторожей. Засыпает Тара. Ну и пусть. Она тоже немало потрудились.
Опёрся о берёзу спиной – заснул и спал, как младенец. Тут и отыскала его Домна. Будить не стала, сидела до рассвета, сон сохраняя.
С первыми лучами на плечо села оранжевая бабочка, наверно, посланная солнышком, взмахивая крылышками, словно радовалась, что её замечают и даже, наверное, понимают.
Муравей заполз под рукав. Ползёт выше, чуя, что Домна его не тронет. Радостно ей осознавать себя причастной всему живому: солнцу, земле, отдохнувшей за ночь, речонке, бурлыкающей в яру, бабочке...
Проснулся Ремез, сбежав к речке, оплеснул лицо.
Улыбалась Домна и, сорвав кислицу, половину откусила, другую протянула ему.
– Тебя воевода ищет.
– Домаха, а я вечор солнцу молился, – посмеиваясь и боясь её насмешки, смущённо, как очень близкому существу, признался Ремез.
– А я теперь поклонюсь, – поняла Домна и тоже отбила сорок поклонов, села, положив голову его себе на колени. – Два солнышка у меня, – сказала, целуя. – Одно в небе, ты – на земле.
– По ночам оно уходит, – Ремез смотрел сквозь ресницы на пылающий рассвет, обнимая женщину, так просто и так верно объяснившую его поклонение солнцу. – Земля-то круглая, и оно снова уйдёт, чтобы светить тем людям.
– Пущай уходит, лишь бы ты был рядом...
Загнав лошадь, в Тару прискакал напуганный комендант. Ходил с драгунами на раскольников, затеявших гарь. О том довёл мужик из Покровки, не пожелавший гореть. Заводилой оказался Мефодий. В Таре он пил, буянил, был бит прилюдно за глумление над саном, бежал. В скиту проявил такое неистовое рвение, которому изумился самый лютый из раскольников Фока и стал его сторониться.
Оба звали гореть. Жить стало тошно. Надоели непосильные государевы поборы. Дань за бороды, дань за веру – две дани, а сверх того – за баню, за рождение, за смерть, за мёд, за кафтан, за шапку и за сапог, за дугу и за колокольчик, за колодец, за прорубь, за орехи и огурцы, за коня и за водопой, за всё, на что прибыльщик глаз положит. За всё, раскольник, плати вдвойне. Никонианам легшее... И многие двоеданы сказываются никонианами, чтобы платить поменьше. Церква-то никонианская не шибко моргует. Свой грех после дома отмаливай. Аль в скит беги от осатаневшего мира. Солдат беглый Мирошка сказывал (да то и без него знали): «Переказнил царь стрельцов, сестру с женою в монастырь запер, колокола немцам продал, а кои не продал – перелил в пушки. Немцы, немцы царя испортили!».
Другой, Ипатий, поддакивал: «Так, так! Они его обошли, оморочили! Порченой царь!».
Монах сказывал: «Сам слышал я в портомойне... Не то беда, что царя оморочили. А то, что подменили немчонком. Наталья-то девочку родила... Сама сказала, отходя, при последнем часе: «Ты не сын мой! Ты подменный!».
А Фока, за морем бывавший (того никто подтвердить не мог), даже в самом Стекольном царстве, иное сказывал: «Ходил он к немцам, а те хвалились: лутче всех на земле живём. И решил поглядеть царь, как оно лутче-то? И доглядел, что лгут. Нет, говорит, у нас на святой Руси лутче. У нас бороды носят, а не голомозы, в кафтанах, а не в куштунах ходят. И мёд допьяна пьют, и хлеба едят досыта. И вера наша древняя, вечная. Под вашу век не пойдём.