«Житие святого Фоки напишешь» – озолочу, – обещал горбун, пыжась ещё больше.
– Как же я напишу, ежели ты гореть надумал? Мне натура нужна, лики мучеников, страстоперцев...
– Гореть не к спеху – погодим, – решил Фока, чрезвычайно порадовав тем Ремеза. – Айда в обитель. Братьев даром твоим порадуем...
– Айда в обитель нашу... Братьев даром твоим порадуем, – сам, как дитя радуясь, что будет наконец увековечен, и ему, яко Егорию Победоносцу или Николе Угоднику, станут молиться.
«Святой Фока... Фока-чудотворец... Фока-праведник...» – навеличивал себя горбун. И вытворял чудеса: камень в хлеб превращал, козу – в корову, оживлял мёртвого, вразумлял бесноватого... И, наконец, совершив множество благодеяний, живым вознёсся в небо. Там был причислен к сонму святых.
К обители не берегом ехали, как предполагал Ремез. От крутой излучины взяли влево, и ослик, дорогу помнивший, рысцою спустился в лог. Через версту в низинке – кто бы подумал! – засинел бор, зачирикали птахи. Осёл, толкнув груздь копытом, остановился и стал жевать.
– Сыть! Падаль! – рвал поводья Фока. Ушастик невозмутимо пасся. Потом, наглядев курень сухих груздей, и вовсе лёг на брюхо.
– Грибник! – разуздывая коня, смеялся Ремез. – Пущай полакомится.
– Да он, холера, с утра до вечера жрёт! – бранился Фока, пиная серого с умными глазами осла. – А как переест?
Дальние звоны плыли. Ударившись о стволы, каплями скатывались в лог и рассыпались. Кора мёдом была облита и, пахучая, сладкая, тянула взор, щекотала ноздри. Стрекозьими крылышками трепетала на ней прозрачная плёнка, хотя лишь стояла, и не колыхнулась ни единая ветка.
Не-ет, колыхнулась!
Рассерженно пискнул бурундучок, бранясь на пришельцев, спрятался в запашистой хвое и, втиснувшись головою в полосатое тельце своё, зыркал быстрыми любопытными глазёнками. Вверху рысь затаилась. Её он не видел и потому не страшился. Зато видел людей и тоже их не страшился. Но всё же лучше держаться от тех, кто сильней, подальше. И рысь, и соболь, и даже медведь водился. А в степи – корсаки, змеи, черепахи, верблюды... Несовместимо, казалось бы! Но так пожелала создавшая это зелёное пятнышко Матерь-земля. Наградила пустыню, в которой сушь да унылая неоглядность, с неслыханной щедростью. Может, Сибирь сюда кинулась на Орду, на татар, в безмерной ли гордыне своей, в тёмном ли неведеньи ступивших на Русь? Русь выплюнула их, выхаркнула, как харкает в гоне верблюд. Орде ли владеть Русью, ежели русские в братстве и понятии, ежели брат пока ещё не восстал против брата, сын – против отца! А ежели и восстали, так, может, одумаются? Перебьют, выредят россиян сами же россияне, тут и прищучат их, тут и накроют крапивным пологом.
Каких только не водилось на этой плодоносной земле! То Грозные, то Годуновы. Земля носила их терпеливо. Земля их взяла, винясь за нечаянную ошибку. И всё же... всё же она никогда не ошибалась. Да! Она мудра, Матерь-земля! Она учит детей своих: помните!
Не тверди, милая, не страдай! Забудут! То в пьяни, то в сытости, то в стремлении к власти...
Какое жалкое и слепое существо человек! И какое великое, ежели он вдруг прозреет! Но далеко видящие слабы. Им не внемлют. И век грядущий, или десяток веков – что они для смертного!
Прости, я слаб тоже... Вот видишь, сужу себе подобных...
А их жалеть надобно. Их, воображающих себя всесильными, носом сопливым тыкать!
Не поймут, обидятся – знаю! И мне остаётся молчать и слушать, с каким жалобным хлюпом стучит твоё сердце. И как всё тише плещет твоя остывающая кровь...
Прости их, родимая! Они слуги своего неразумия. Вообразившие себя владыками.
Да пощадит их время! Потому что оно их забудет. Ничего иного они не признают, только себя и время в себе...
А нужны ли сами-то они времени?
Оно летит, и тихие, и могучие крыла его – над ними, бодрствующими и спящими. Живыми и усопшими. Над сосущими материнскую грудь. И над теми, кто матерей убивает... Над теми, тоже вскормлёнными грудью... Тоже, наверное, людьми...
Но вблизи я должен ежечасно видеть Че-ло-ве-кааа!