И снова исступлённо припадал к чаше, тупой, бессмысленный взгляд искал икону, на которой святой Фока въезжал в скит на осляти.
– Ше-ест... ш... Шешт... Шествие на осляти, – наконец вытянул он ласкающую слух фразу. И близорукие шарящие глаза налились злобною радостью, и голос окреп, и речь сделалась складной. Он выпрямился и стал на цыпочки, чтобы казаться выше ростом. Святой, святой!..
И вот он, всеми презираемый Фока, поведёт за собой презиравших его, не желавших есть с ним из одного блюда. Горите! Горитеее!
– Так я вам велю, Коська... Э! – тотчас осекался Фока. – Я же святой! Коська грешный! Коськи нет! Сдох Коська! Туда ему и дорога, окаянному! Ох! – спохватился Фока. – Святые-то бессмертны! Я поведу их и сгорю... Не-е, я не пойду! Пущай Мефодий жгётся! Не-е, я несогласный гореть! Я токо что в святые причислен! Не, не стану! Гореть – Мефодьева участь!
Но за стеною кельи заорал осёл, напомнив, что и Фоке гореть время. И народ ждал, и молился. А пуще всех старался Мефодий, раздумывая, как бы скорее запереть несчастных в храме и запалить храм снаружи. Но для этого и Фоку должно втащить в храм. А Фока закрылся в келье. Или – сбежал уж, поди? С него станется...
Старообрядцы нервно и торопливо шептали последние перед смертью слова, доверяя плоть свою огню, душу – господу. Осёл молился громко, усердно. Осёл хотел пить. Но пил лишь хозяин. Однако и его лагун опустел. Всяк поразился бы, увидев большой лагун с медовухой и полуслепого нетопыря с бабьим визгливым голосом и с бабьим же безволосым лицом. И вот этот крот осушил весь лагун. Осушил и всё же не потерял осторожности и раздувается от тщеславия. Тщеславие в этой убогой и тёмной душонке, словно летучая мышь в пещере. Оно росло тем сильнее, чем сильнее Фоку били. Тумаки приучили всего бояться и всех ненавидеть. Что скит, Фока, то бишь Коська-ярыга, сжёг бы сейчас весь мир, чтобы ощутить своё величие. Но тогда не останется глупцов, которые кормят ярыгу то за кляузу, то за проповедь. И, сгорев, они не увидят, сколь славен святой Фока. Они и шествия не увидят... Не о том ли напоминает рёвом своим осёл? То глас божий...
И Фока восстал и, покачиваясь на паучьих ножках, шагнул в мир. Он был исполнен необычайного величия, как, верно, исполнен величия паук, соткавший для глупых мух гибельную сеть...
Но Фока шёл не губить. Он шёл спасать... себя, а стало быть, и свою паству. Святые бессмертны. А смертные пусть умирают.
Осёл кинулся к нему навстречу, уткнувшись мордою в плечо. «Эх ты! – незлобно упрекнул он хозяина. – Забыл про меня? – А вот я о тебе помню, брат мой двуногий!».
Не рассчитал серый своей привязанности, и праведник опрокинулся на спину.
– У... у... утро-обаа ты длинноухая! Азият! – взроптал Коська, то есть святой Фока, и завернул непотребное словечко. – Да я тя на ка... ага, на кааторге сгною! Я тя в ад пошлю, падло! я...
Ослик сочувственно склонил над ним свою добродушную морду, обнюхал: от Фоки дурно пахло перегаром. Эта кроткая ослиная морда показалась ему ликом самого сатаны. Фока взвизгнул испуганно и на карачках уполз под крыльцо. Но морда и туда просунулась, однако достать святого не смогла. И тогда он набрался мужества и вступил с сатаною в спор.
– Сомущать явился? Меня-то? Фоку самого, то есть? Да я тя во ад... истинного говорю, во ад! Ага! Изыдь! Изыдь, нечиста сила! Здесь келья праведника! Святой он, верует в господа пресветлого, в матерь божию! Во Христа! В серафимов, и в херувимов! Изыдь! – пискнул он грозно и обмахнул себя крестом.
– Чичас... я во ад тя... – бормотал осмелевший Фока, пятясь из-под крылечка задом. Пятясь, задел ногой щиколотку осла. В ней сидела колючка. Ослик взревел от боли и лягнул хозяина. Тот, отлетев в сторону, грянулся о столбушку. Сознание, и без того несветлое, помутилось совсем. Фока пал бездыханный...
Рёв ослиный вновь перебил молитву обречённых.
– Чичас я, братие! – пробормотал Мефодий, блудливые пряча глаза. – Чичас... погляжу, нет ли знамения свыше...
Он выскользнул из храма, прикрыл двойные горбыльные дверки и накинул засов. Но ослик, томимый жаждой, воззвал к человечности. Мефодий уж сунул в петли замок, но, к счастью для паствы, оглянулся. От рёва ослиного очнулся Фока, щуроватые приоткрыл глазки, и даже в эти, едва приметные щёлки проник свет, наполнил их хоть и небольшим, но всё же человеческим смыслом.