Дом Качковых опять запустел. Опять Манолица начала отрывать от своего рта последний кусок, приберегать то, се, чтобы посылать посылки в концлагерь. По описаниям Манола, она теперь знала, каково положение в концлагере. Знала, что ее посылки идут не только мужу, но и всем заключенным, и не старалась подбирать именно то, что он любит, а вкладывала в посылку все, что удавалось достать: не понравится ему, так понравится его товарищам.
Дед Фома благодарил судьбу, что полиция не установила, чем занимался его сын, и его не судили. Потому что, соображал старик, могли и на виселицу отправить. Но сыну удалось этого избежать, и что он жив и здоров, это деда Фому, конечно, радовало. Но все-таки тревога угнетала его. Власть все сильнее безумствовала. По полям и селам шныряли полицейские, жандармы, воинские части. Хватали мужчин и женщин, били и убивали. Иной рае и детям не давали пощады. И старик думал о Томю, о Косте. Где эти парни? Что делают? И чем кончится вся эта неразбериха? Старик не сомневался, что Германия падет и фашисты будут биты. Но как бы они в последнюю минуту не истребили всех арестованных? Как бы перед самым ихним концом не погиб напрасно и Манол?
Старик жалел, что Манола нет в доме: некого было больше расспросить, никто не мог рассказывать о таких интересных вещах. И старику стало казаться, что без Манола борьба опять застопорится и замрет. Но мало-помалу он убедился в том, что и после ареста сына работа во всей окрестности ни на минуту не прерывалась. Невидимая могучая сила двигала все. Неуловимая властная рука направляла всех в битву против фашистов. По утрам крестьяне находили листовки, разбросанные повсюду, аккуратно наклеенные на воротах и столбах, по стенам и ставням. В листовках сообщалось о новых и новых победах Советской Армии, о ее стремительном наступлении, о быстром отступлении немецких армий. Когда Анго читал деду Фоме листовки или сообщения, переданные радио «Москва», тот потирал руки.
— Да они с самого начала отступали, только правду прятали от нас! — уверял старик внука и сноху. — Хе-хе! С Россией мериться вздумали, а? Узнали теперь, где раки зимуют?
Время от времени старик заглядывал в корчму Мисиря. Но корчмарь теперь скис. Отец Стефан молчал. Килев, тяжело дыша, словно на кого-то рассерженный, жадно сосал свой янтарный мундштук, пыхтел и выпускал целые облака густого табачного дыма. Только Панко Помощник азартно доказывал, что германское отступление на Восточном фронте происходит по распоряжению фюрера. Немцы расставили в определенных местах некие новые машины, и как только советские войска достигнут этих пунктов, так сейчас же будут уничтожены. Но никто больше не обращал внимания на такую брехню. Дед Фома только слушал и молчал. Никто его больше не задевал, а отец Стефан не только не называл его Фомой неверным, но делал вид, что вообще его не замечает.
В новых листовках, расклеиваемых ночью по селу, говорилось о предстоящем полном разгроме гитлеровской Германии. Там говорилось еще, чтоб никто не сдавал продуктов, так как продажные фашистские правители отправляют их гитлеровским псам.
Существовали подпольные группы, создавались партизанские отряды. Вооруженные люди ходили ночью по полям и скрывались в селах. В укромных лесных уголках проходили подпольные сходки и совещания. Из общинных управлений пропадали винтовки и пишущие машинки. Горели немецкие склады с провиантом, одеждой, кожей, лесом. Солдаты-отпускники не возвращались в свою часть, а уходили в партизанские отряды…
А полиция свирепствовала. Членов семей подпольщиков и партизан ссылали, отправляли в трудовые роты и в концлагеря. Помощников партизан и сочувствующих коммунистам расстреливали без суда.
На селе открылся полицейский участок. Начальником участка был назначен один молодой старший полицейский, который объявил, что кости всем переломает, если село не усмирится. Около этого старшего полицейского стал вертеться сын Мисиря. Он учился в городе, но по субботам после обеда приезжал в село. Анго говорил, что он легионер. А с ним дружили еще несколько богатых сынков. Не раз сын Мисиря со своими приятелями распространяли листовки против коммунистов, против евреев и против Советского Союза. В центре села они нарисовали в нескольких местах знак легионеров с надписью: «Мы идем!» Молодые коммунисты стирали эти изображения и рисовали вместо них серп и молот, писали лозунги против фашистов.
Однажды вечером Манолица постелила детям в той комнате, где спал дед Фома, а ему приготовила лечь в чулане. В чулане этом дед Фома спал только тогда, когда дома были Манол и Коста. Он не знал, почему сноха постелила для него теперь в чулане, но так как ему было все равно, где спать, он не стал говорить об этом: ее дело, с какой стати ему мешаться. И когда он уже собирался ложиться, дверь распахнулась, и в комнату вошел какой-то неизвестный в местной крестьянской одежде и в кепке. Он тихо, спокойно поздоровался, как свой, и под густыми усами его блеснули два ряда крепких белых зубов.