— Прогоните народ! Сотрите его с лица земли! Истребите, чтоб вам одним остаться, вдоволь нахозяйничать, дармоеды, паразиты проклятые! Жрите его! Рвите на части! Пейте его кровь! Досыта налакайтесь, окаянные! — И, пригрозив невидимому врагу, показал на разбитую крышу дома: — Вы знаете, как дом строится, дармоеды? Знаете, как скотину выхаживают? Как хозяйство собирают?..
Запрян испугался. Этот человек может сам себе напортить, да и их под удар подвести. Он попробовал успокоить старика, но тот все больше распалялся. Молодой полицейский отошел шагов на десять в сторону и стал топтать сапогом валяющийся на дороге вышелушенный кукурузный початок, делая вид, будто не слышит и не понимает, что там брешет старик.
— Уведите его, — обернулся Запрян к соседям, молча наблюдавшим эту сцену из своих ворот.
Он подхватил старика под мышки и, ласково уговаривая вполголоса, отвел к соседям. Те втащили его во двор, немного успокоили и задами отвели домой. Через час старик совсем угомонился и впал в какое-то оцепенение. Сидел неподвижно, молча, вперив суровый взгляд в пространство. Вернувшись под вечер с работы, Манолица нашла его уже в постели, таким же молчаливым и сосредоточенным. Манолица узнала о высылке Запряновых, она была полна заботы и тревоги о них, но, увидев, что свекор в постели, забыла все другие беды и огорчения. Она уважала этого разумного, трудолюбивого и стойкого среди невзгод старика, в самые трудные минуты жизни не падавшего духом и помогавшего ей без лишних слов, тихо. Неужели теперь, в самые тяжелые дни, он ее оставит?
Она села к изголовью, взяла маленькую морщинистую руку, покрытую целой паутиной выступающих синих вен. Положила свою мозолистую руку ему на лоб — нет ли температуры? Жара не было, но виски лихорадочно пульсировали.
— Ну как, папаша, плохо тебе? — наклонилась она над стариком, ласково заглядывая ему в глаза.
Внимание снохи, ее теплое отношение и неподдельная забота о его здоровье, искреннее участие в его страданиях умилили старика. Волна родственной любви, жалости и благодарности поднялась в груди его и подступила к горлу, но он проглотил рвущиеся наружу слезы, сдержался и пошевелил рукой.
— Ничего, невестка, мне хорошо, — тихонько прошептал он, но растроганно, как ребенок, которого в первый раз приласкали. — Займись своими делами, о ребятах позаботься, а я сию минуточку встану.
Манолица уговорила его оставаться в постели, взбила ему подушку, заткнула одеяло за спину. Быстро развела огонь и заварила липового цвету. Положила в чай две ложечки сахара, который берегла специально на случай болезни кого из ребят. Эта забота снохи еще больше растрогала старика.
— Зачем ты это? — промолвил он с отеческим упреком в голосе, но приподнялся и выпил липовый чай с удовольствием и глубоким душевным удовлетворением.
Прибежав домой, дети сначала смотрели на него испуганно. Но потом подошли, затаив тревогу в умных светлых глазках. Они словно понимали, что в таком возрасте с ним может случиться что угодно, и стали осторожно его расспрашивать, не болит ли что. Он погладил их по головкам и успокоил, что не болен, а только уморился и скоро встанет, примется за дело.
В самом деле, на другой день к обеду дед Фома поднялся и стал бродить по двору. Он хотел чем-нибудь заняться, чтоб не думать о высланных, но мысли его были все время с ними. Где-то они теперь? Что делают? Как перебиваются? Есть ли у них деньги? В какой медвежий угол их загонят?
Под вечер дед Фома пошел к старосте — спросить, что сделают с тем скарбом, что остался в доме зятя. На этот раз староста был любезнее. Он не накинулся на старика, не стал ни ругать его, ни застращивать. Строго и холодно он объяснил ему, что полиция воспрещает выносить из домов арестованных какое бы то ни было имущество. Вот и все.
Дед Фома вышел из общинного управления молчаливый и смирившийся, вернулся домой и две недели не выходил на улицу. «Им скоро конец! — говорил он себе. — Дни их сочтены! — И прибавлял с горечью: — Но сколько народа они еще погубят!»
Сообщили о смене правительства, но дед Фома не обратил на это внимания. «Все одним миром мазаны! — с сердцем твердил он. — Все кровопийцы!» В газетах начали писать об умиротворении, а полиция пуще бесновалась. Еще беспощадней и ожесточенней истребляли коммунистов и всех подозреваемых в помощи подпольщикам и партизанам. Под вечер к Качковым незаметно пробирались некоторые соседи и близкие — расспросить о высланных. Они пробовали утешить старика, говорили, что новое правительство объявит амнистию и упразднит жандармерию. Но дед Фома решительно и безнадежно качал головой.