III
М. О. Гершензону
Я не зодчий систем, милый М.О., но не принадлежу и к тем запуганным, которые все изреченное мнят ложью{14}. Я привык бродить в «лесу символов»{15}, и мне понятен символизм в слове не менее, чем в поцелуе любви. Есть внутреннему опыту словесное знаменование, и он ищет его, и без него тоскует, ибо от избытка сердца глаголят уста{16}. Ничем лучшим не могут одарять друг друга люди, чем уверяющим ясновидением своих хотя бы только предчувствий или начатков высшего, духовнейшего сознания. Одного надлежит остерегаться: как бы не придать этим сообщениям, этим признаниям характер принудительности, то есть не обратить их в достояние рассудка. Последний принудителен по своей природе: дух же дышит, где хочет{17}. Духовными должны быть слова-символы о внутреннем опыте личности и воистину чадами свободы. Как песня поэта не принуждает, но движет, так и они двигать должны дух слушающих, а не подчинять их убеждение, подобно доказанной теореме. Гордость и властолюбие – вина метафизики, вина трагичная, ибо, выделившись из лона целостного духовного знания, уйдя из отчего дома первоначальной религии, она неизбежно должна была восхотеть наукообразия и домогаться скиптра великой принудительницы – науки{18}. И то умонастроение, какое вами в настоящее время так мучительно владеет, – обостренное чувство непомерной тяготы влекомого нами культурного наследия, – существенно проистекает из переживания культуры не как живой сокровищницы даров, но как системы тончайших принуждений. Неудивительно: ведь культура именно и стремилась к тому, чтобы стать системою принуждений. Для меня же она – лестница Эроса и иерархия благоговений. И так много вокруг меня вещей и лиц, внушающих мне благоговение, от человека и орудий его, и великого труда его, и поруганного достоинства его, до минерала, – что мне сладостно тонуть в этом море («naufragar mi е dolce in questo шаге»{19}) – тонуть в Боге. Ибо благоговения мои свободны, – ни одно не обязательно, и каждое открыто и доступно, и каждое осчастливливает мой дух. Правда, каждое благоговение, переходя в любовь, открывает зорким взглядом любви внутреннюю трагедию и вину трагическую во всем, отлучившемся от источников бытия и в себе обособившемся: под каждою розою жизни вырисовывается крест, из которого она процвела. Но это уже тоска по Боге – влечение бабочки-души к огненной смерти{20}. Кто не знает этого основного влечения, тот, по правдивому слову Гёте, другою, постылою тоскою болен, хотя бы не снимал с себя маски веселости: он «унылый гость на темной земле»{21}. Наша истинная свобода, наше благороднейшее счастие и благороднейшее страдание всегда с нами, и никакая культура у нас его не отнимет. Немощь плоти страшней, ибо дух бодр, а плоть немощна{22}; беззащитнее человек перед нуждой и болезнью, нежели перед мертвыми идолами. Не стряхнет он с плеч ненавистного ига мертвящей преемственности, отменив ее насильственно, потому что она вырастет на нем сама собою снова, – как горб неразлучен с верблюдом и тогда, когда он скинул со спины вьючный груз, – но освобождается от этого ига дух – только взяв на себя иное, «легкое иго»{23}. Право говорите вы порабощенному собственными богатствами человеку: «стань (werde)», но, кажется забываете Гётево условие: «сначала умри – (stirb und werde)»{24}. Смерть же, то есть перерождение личности, и есть его вожделенное освобождение. Умойся ключевою водой – и сгори. Это возможно всегда, в любое утро повседневно пробуждающегося духа.
IV
В. И. Иванову
Наша случайно начавшаяся переписка из угла в угол начинает меня занимать. Вы помните: в мое отсутствие вы написали мне первое письмо и, уходя, оставили его на моем столе; и я отвечал вам на него, когда вас не было дома. Теперь я пишу при вас, пока вы в тихом раздумьи силитесь мыслью разгладить жесткие вековые складки Дантовых терцин, чтобы затем, глядя на образец, лепить в русском стихе их подобие. Пишу, потому что так полнее скажется, так и раздельнее воспримется мысль, как звук среди тишины. А после обеда мы ляжем каждый на свою кровать, вы с листом, я с маленькой книжкой в кожаном переплете, и вы станете читать мне ваш перевод «Чистилища»{25} – плод утреннего труда, а я буду сверять и спорить. И нынче снова, как в прежние дни, я упьюсь густым медом ваших стихов, но и снова испытаю знакомое щемящее чувство.
14
«Мысль изреченная есть ложь» – цитата из стихотворения Ф. И. Тютчева «Silentium!» (1830). См.: Тютчев Ф. И. Сочинения в 2 т. М., 1980. Т. 1. С. 63.
15
«Лес символов» – из стихотворения Ш. Бодлера, прозаический перевод которого Вяч. Иванов поместил в своей статье «Две стихии в современном символизме»: «Природа – храм. Из его живых столпов вырываются порой смутные слова. В этом храме человек проходит чрез лес символов; они провожают его родными, знающими взглядами. Подобно долгим эхо, которые смешиваются вдалеке и там сливаются в сумрачное, глубокое единство, пространное как ночь и как свет, – подобно долгим эхо отвечают один другому благоухания, и цвета, и звуки» (СС, II, 547).
Перевод В. Левика см.: Бодлер Ш. Цветы зла. Б/м, б/г. С. 20.
18
Ср. с размышлениями С. Н. Булгакова о «науке» и «научности», которые он развивает в «Философии хозяйства» и «Свете невечернем». См.: Булгаков С. Н. Соч. в 2 т. М., 1993. Т. 1. С. 174–211; Булгаков С. Н. Свет невечерний. М., 1994. С. 13.
19
Заключительная строка стихотворения Дж. Леопарди «Бесконечное». Ср. перевод В. И. Иванова:
Т. Макагонова («Наше наследие». 1989. № III (9), а вслед за ней и С.Б. Неволин (антология «Русские философы. Конец XIX– середина XX века». М., 1993. С. 183) ошибочно приписывают эту строку Ф. Петрарке.
20
Имеется в виду стихотворение И. В. Гёте «Блаженное томление» из «Западно-восточного дивана»:
(Гёте И. В. Западно-восточный диван. М., 1988. С. 18).
Бабочка-психея – в греч. мифологии олицетворение души, вылетающей из погребального огня. В примечании к стихотворению «Психея» (из сборника «Кормчие звезды») Вяч. Иванов писал: «Образы Психеи, прикованной к безлистному дереву, и Психеи-Мотылька, сжигаемого Эросом на пламени факела, в присутствии Немезиды и Надежды, причем все трое из сострадания отвращают лица от зрелища казни, – внушены древними пластическими изображениями» (СС, I, 861).
22
Слова Иисуса Христа, сказанные ученикам в Гефсимании: «Дух бодр, плоть же немощна» (Мф. 26, 41).
23
«Легкое иго» – парафраз евангельского изречения: «Иго Мое благо, и бремя Мое легко» (Мф. 11, 30). Выражение, часто встречающееся в стихотворениях В. И. Иванова:
25
Речь идет о переводе второй части «Божественной комедии» Данте, над которым работал в это время В. И. Иванов. Еще в 1913 г. в одном из писем к М. В. Сабашникову он сообщал, что «был бы счастлив перевести некоторые отрывки “Чистилища” и “Рай”». Однако в договоре, подписанном В. И. Ивановым в Риме 21 апреля 1913 с издательством М. и С. Сабашниковых «Божественная комедия» не значится (см.: Davidson P. V. Ivanov. Poet, Critic and Philosopher. New Haven, 1986. P. 151). 3 сентября 1919 г. C. A. Венгеров обратился к В. И. Иванову с письмом, в котором писал: «Издательство Брокгауз-Ефрон возобновляет издание “Библиотеки великих писателей” и в ближайшем будущем намечено приступить к выпуску в свет Данте. “Божеств<енную> Комедию” можно было бы дать в старом, хорошем в общем переводе Мина, но хочется дать нечто литературно новое. И вот я обращаюсь к Вам с просьбою принять участие в этом новом переводе. Может идти речь и о переводе всей “Комедии”, и о переводе одной из трех частей. Все дело в том, сколько Вы времени потребуете. Долго ждать не могу.
По желанию издательства я обращаюсь одновременно к Вам и к В. Я. Брюсову, ввиду того, что единолично перевод всей “Комедии”, может быть, окажется за дачей невыполнимой.
Пишу пока в самых общих чертах. В случае любезного согласия Вашего напишу подробнее. Пока, мне нужно знать: 1) Согласны ли Вы вообще заняться переводом Данте? 2) Всей “Комедии” или части? 3) Если части – то какой именно? 4) Какой срок Вам понадобится? и 5) Last but not least [последнее по счету, но не последнее по важности. – англ.] – Какой гонорар?» (Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского дома на 1990 год. СПб., 1993. С 99-100). 14 мая 1920 г. В. И. Иванов подписал договор, в котором он обязывался сделать перевод «Божественной комедии» в двух версиях, прозаической и стихотворной, к концу 1923 г. Договор хранится в римском архиве В. И. Иванова (подробнее см.: Davidson P. Op. cit. Р. 153).
5 июля 1920 г. С. А. Венгеров писал В. Я. Брюсову: «Как двигается у Вас работа? Одновременно ли Вы работаете и по Гёте и по Данту или сосредоточились на одном из них? Не сообщите ли чего-нибудь, в каком положении Ваши переводы. Если у Вас есть что-нибудь готовое, это могло бы мне послужить основанием укорять Вяч. Ивановича за медленность. Как я писал и Вам и Вяч. Ивановичу, я не сомневаюсь, что его перевод будет крупнейшим литературным событием, но плохо верится в реальное осуществление этого события.
Очень уж медленно работает Вяч. Иванович, и, крепко надеясь на Вас, издатели очень мрачно смотрят на вторую часть перевода “Божественной комедии”» (Вопросы литературы, 1993. Вып. VI. С. 261). Пессимистический прогноз С. А. Венгерова, к сожалению, вполне оправдался: перевод «Чистилища» не был завершен В. И. Ивановым.