Кто их поднял ночью по тревоге и отправил их куда? Кто знает... Военные - народ суровый, молчаливый, и даже теперь, полвека спустя, ночной поход роты звучит только так - 63293 12819 51392...
Той же осенью на вечернем чаепитии, устроенном супругой графа Сергея Юльевича Витте, бывшего премьер-министра, по случаю их возвращения из-за границы, графиня Черткова в самом разгаре вечеринки подошла к генералу Рихтеру, взяла его под руку, отвела в сторону и сказала некогда красивым, теперь уже начавшим поддаваться непредвиденным нервным колебаниям голосом:
- А у меня к вам, Оттон Борисович, опять дело...
Генерал был весь внимание. Набожная графиня редко выходила из дому, еще реже обращалась к кому-либо с просьбой. В мрачном дворце, освещенном одними лампадами, графиня молитвами пыталась глушить в себе свою боль единственный сын, образованный, блестящий офицер, которого вот-вот уже прочили в генералы, вдруг, уехав в Москву, пошел в Хамовнический переулок, склонил свою голову перед графом Толстым и попросил позволения служить ему верой и правдой до конца своих дней.
- Что же вас заставило решиться на такой шаг? - согласно молве спросил сочинитель.
- Убеждение, что не в мощи оружия, а в мощи духа человеческого наше будущее...
Толстой подошел, обнял его и тем самым лишил царскую империю одного из лучших своих офицеров, столица лишилась своего любимца, а графиня Черткова лишилась сына. Тут же подав в отставку, Владимир Григорьевич вот уже много лет, когда в России, когда в Англии, когда в Петербурге, когда в Ясной Поляне, с той же стремительностью и упорством, с которым служил раньше царю и отечеству, теперь служил Слову и Художнику.
Вопрос, чему следовало бы отдать предпочтение - силе или духу, вопрос старый и древний, из категорий неразрешимых вопросов. Как и все великие, неразрешимые вопросы, он предпочитает не облекать себя в чью-нибудь конкретную судьбу, но бывает, что и поддастся этому соблазну, примет конкретный образ человеческой судьбы, и, может, потому Петербург вот уже столько лет следит за графом Чертковым во все глаза. Решительное большинство его осуждало. Графиня это отлично понимала и, может, потому предпочла пережить свою драму в одиночестве. Она редко выходила на люди, еще реже можно было услышать от нее слова, но чтобы вдруг сама обратилась к кому-нибудь... Хотя нет. Едва начав, она тут же перевела разговор на какие-то пустяки, и Оттон Борисович все понял. К концу вечера, когда гости стали расходиться, генерал Рихтер, пригласив графиню в свою коляску, отвез ее домой, помог подняться по ступенькам на второй этаж старинного особняка Чертковых и только там, в кабинете, усевшись перед теплым камином, произнес свою ответную реплику:
- Слушаю вас, Елизавета Ивановна.
Графиня отпила глоток чая - у нее на старости часто пересыхало горло, и она почти не расставалась с маленькой чашечкой, наполненной крепким чаем.
- Впрочем, - сказала она, - вы, верно, и без меня все знаете. Моего единственного сына, Владимира Григорьевича, опять выслали из Тульской губернии, где он проживал с женой и сыном.
Генерал долго думал, склонив седую голову набок.
- Его одного выслали или вместе с семьей?
- В том-то и дело, что одного. Отца разделили с сыном... - Голос графини дрогнул, и она опять отхлебнула из чашечки.
- Вам известно содержание постановления о его высылке?
- Нет, но, право, что там может быть нового... Опять Толстой, опять распространение его идей, или толстовство, как это теперь называется...
После долгого молчания Рихтер сказал, как бы думая вслух:
- Странный у вас сын, Елизавета Ивановна...
Графиня вспыхнула, и на ее старческих щеках стало розоветь что-то в виде румянца.
- Боюсь, что вы меня не так поняли, Оттон Борисович... Я ведь не собиралась жаловаться вам на своего сына...
Генерал улыбнулся:
- Да и вы мои мысли не совсем угадали... Я не то что осуждать, а хвалить собирался... У нас в России редко кто увлекается надолго, особенно таким эфемерным товаром, каким являются идеи, и вот, поди же ты, ему скоро пятьдесят, и половину своих лет он служит идеям, которых как-то и не уловишь сразу...
- А хвалить его тоже не за что, - сказала графиня сухо. - И если бы у меня было двое сыновей, вряд ли бы я подошла к вам сегодня. Но он у меня один.
- И чем я могу быть вам полезен?
Графиня встала, вышла в соседнюю комнату и вернулась оттуда с запечатанным сургучом пакетом.
- Будьте другом, Оттон Борисович. Сделайте так, чтобы это прошение попало на стол к императору в тот день, когда самые сложные и обреченные дела имеют хоть какой-нибудь шанс на благоприятный исход...
Она не передала конверт генералу, а положила на стол, так что Рихтер должен был протянуть руку и сам взять конверт, если он сочтет это возможным. Старому генералу эта щепетильность понравилась. Его рука поползла по белому мрамору столика, но замерла, едва пальцы коснулись бумаги.
- Елизавета Ивановна... Прошлый раз, когда мы с вами подавали императору прошение о разрешении Владимиру Григорьевичу вернуться из Англии, чтобы проститься с умирающим Толстым...
- Тогда нам отказали, я помню.
- Дело не в том, что отказали. Само появление этой бумаги на столе императора вызвало невероятный приступ гнева его величества.
Графиня пересела на другой стул, поближе к Рихтеру. Долго думала над чем-то и вдруг спросила тихо, интимно:
- Скажи, Оттон, ты сильно боишься высочайшего гнева?
Генерал молодцевато выпрямился и улыбнулся.
- Не больше, чем это нужно для того, чтобы в империи царили мир и порядок.
Взял конверт, раскланялся и вышел.
Хотя было начало нового века, Россия все еще жила остатками славного девятнадцатого, при котором никто особенно не торопился и каждому непременно нужно было добираться до сути, до главного вопроса бытия. Очаровательный уголок природы в средней полосе России, Ясная Поляна тоже жила ритмами, проблемами, атмосферой ушедшего века. И может, потому гости здесь заживались подолгу, часто особо интересные споры переносились на следующий день, и не было ничего удивительного в том, что вот еще утро и тот же нищий Фаддей стоит под Деревом бедных у входа в яснополянский дом. Мимо него бегают дворовые, кухарки, конюхи, а он сидит, сонно зевает и изредка, не оборачиваясь, дергает висящую за его спиной веревку. Один из дворовых, пробегавших мимо, огрызнулся:
- Ты чего, Фаддей, чуть свет трезвонишь?
- Барина твоего давно не видамши.
- Соскучился, что ли?
- А то!
Поднимаясь в столовую, Лев Николаевич услышал звон. Подошел к окну, увидел знакомую могучую спину в лохмотьях. В столовой, едва поздоровавшись, попросил ожидавшего его секретаря:
- Валентин Федорович, голубчик, но можете ли вы мне одолжить рубль мелочью?
- Ради бога... А зачем вам деньги в такую рань?
- Так ведь звонят, все утро прозвонили.
- Ну нашли о чем печалиться! Этот самый Фаддей из Неменки на редкость бесстыж и бессовестен. Чуть ли не каждый день будит нас. Что же вы, так каждый день и будете подавать ему?
Лев Николаевич сказал шепотом:
- Этого Фаддея и опасаюсь. Он очень злой и рассказывает про меня разные гадости.
- Ну и пускай его!
- Да нет, все-таки мне это неприятно...
Получив мелочь у секретаря, Лев Николаевич внимательно ее сосчитал, распределил разными долями по карманам, после чего сел за приготовленный ему прибор. Есть не хотелось - все оглядывался и соображал что-то.
- Вы не очень хорошо выглядите. Плохо спали, Лев Николаевич?
- Где уж в мои годы свежим выглядеть по утрам!.. В мои годы, если во сне сделается складка на лбу, так полдня с той складкой и проходишь...
И все оглядывался, точно попал в чужую комнату. Что-то нарушало привычный, годами устоявшийся порядок. Наконец облегченно вздохнул, заметка в углу на маленьком столике граммофон.
- Это что, новая покупка?
- Как же, он у нас именинник! Как только привезли вчера с фабрики, тут народу набилось битком, и до позднего вечера слушали записанные на пластинки ваши беседы о Евангелии.