— Это верная смерть, — сказал историк. Но прибавил, что ему, мол, не остается ничего другого, как пойти с остальными, так как он не в силах наложить на себя руки.
Сначала было решено двинуться в путь только на следующее утро, но беглецы не находили себе места и днем, когда дождь перестал, покинули Гильвинек.
Вещей у них не было. Четверо небритых бродяг брели по дороге, где их каждую секунду могли задержать немецкие мотоциклисты. Пришлось свернуть в поле.
Через два часа, когда они обошли оккупированный немцами городок, до которого можно было добраться по шоссе за полчаса, и, вскарабкавшись на холм, снова увидели океан — до него было рукой подать, — им стало ясно, что поход к Средиземному морю будет продолжаться долгие месяцы, ведь им все время придется идти в обход.
Они пошли дальше навстречу заходящему солнцу. В деревнях, через которые они проходили, царила странная тишина. Все казалось иным, чем прежде, — и улицы и люди. Печать обреченности лежала на стране.
До наступления темноты друзья решили пройти еще маленький городок — его колокольня вырисовывалась на фоне румяного заката. Деревенский жандарм, только что вернувшийся из городка, сказал им, что немцев в городке нет.
Четверо покрытых пылью незнакомцев невольно обращали на себя внимание всего города. Но по глазам местных жителей было видно, что они заключили с беглецами безмолвный союз против общего врага.
Уэстон и его спутники пробирались по узкому переулку к главной улице, где у церковной ограды столпилось больше ста человек; люди стояли молча и неподвижно, как будто из церкви выносили гроб. Из переулка не было видно, что происходит на главной улице. Ничего не подозревая, четверо беглецов дошли до угла и вдруг очутились лицом к лицу с немецкими мотоциклистами и солдатами, соскакивавшими с грузовика. Посередине улицы стоял лейтенант, который командовал оккупацией городка; изо рта у него небрежно свисала сигарета, он неуверенно и вместе с тем испытующе оглядел остолбеневших от ужаса путников.
В замешательстве Уэстон невольно похлопал себя по карманам, ища спичек. Он колебался не больше десятой доли секунды, а потом прошел два шага, отделявших его от лейтенанта. Пути назад уже не было, пришлось как можно спокойнее завершить начатое дело.
Захваченный врасплох немецкий офицер дал Уэстону прикурить, с интересом наблюдая за тем, как постепенно загоралась сигарета английского летчика.
Беглецы молча побрели по главной улице.
— Только не оглядываться! — шепнул Уэстон.
Впоследствии он не желал выслушивать похвалы товарищей — не он, мол, их спас.
Когда друзья дошли до последних домов городка, позади них затрещал мотоцикл.
— Лейтенант спохватился, — сказал историк в страхе.
Треск становился все громче. Никто из четырех не оглянулся, хотя всех их пробирала дрожь. Мотоциклист промчался мимо.
— На сегодня с меня хватит! — сказал австриец. Он улыбался, но губы у него дрожали. Австриец хотел дойти до ближайшего хутора и попросить, чтобы их пустили на сеновал.
Историку, наоборот, казалось, что его силы удесятерились, он готов был шагать всю ночь, только бы уйти подальше от немцев. Но его спутники и на этот раз не согласились с ним по той весьма неутешительной причине, что немцы были повсюду.
Старик крестьянин, такой дряхлый, что ему стоило больших усилий достать из шкафа бутылку молодого яблочного вина, медленно расставил своими негнущимися пальцами стаканы по углам стола и сказал:
— Власти в Париже продали нас немцам. Они продали Францию.
Почти то же самое говорил, прощаясь с Уэстоном, рыбак в Гильвинеке.
Прошло немало времени, прежде чем старик дал каждому из них тарелку. Творог и масло он поставил посередине стола. Потом он дрожащей рукой разлил вино по стаканам, последнему он налил себе. Но он даже не пригубил вино.
— От моих сыновей нет известий, — сказал он.
С трудом поднявшись, старик принес из соседней комнаты фотографии двух французских солдат и снова сел. Пока четыре пришельца разглядывали снимки, водянистые глаза старика, не отрываясь, смотрели в угол. Стариковская рука, лежавшая на столе, непрерывно вздрагивала, — казалось, после долгих лет тяжелой работы она разучилась лежать спокойно.
— Настоящей войны так и не было, — сказал он, — и мы знаем почему. Быть может, мои мальчики еще живы и их взяли в плен.
Перед лицом этой безмолвной трагедии никто из беглецов не решился произнести ни слова утешения, но и молчать было тяжело. Потом старик, светя фонарем, провел их по двору к сеновалу. Четверо друзей поднялись по приставной лестнице.