На следующее утро при ходьбе у них ломило икры и бедра. Через полчаса боль прошла. Они сразу свернули с шоссе. О Марселе они больше не думали, он казался им теперь таким же далеким, как туманное пятно на дальней звезде. Они должны были дойти до ближайшей деревни — вот и все. В Гильвинеке эти четверо чувствовали себя мертвецами, а теперь они шли, сознавая, что каждый шаг приближает их к спасению. Они ожили, потому что действовали, и хоть незаметно, но приближались к цели, которая маячила где-то в недосягаемой дали.
Белая лента шоссе убегала к горизонту — пустынная и бесконечная. Но к вечеру и она оставалась позади, как бы тая в наступающем мраке.
Через неделю у них развалились ботинки, а рубашки так пропитались потом, что даже за ночь не просыхали. Ночлег и еду им охотно давали крестьяне. Эти четверо бежали от немцев и потому всюду оказывались желанными гостями, никто их ни о чем не спрашивал. Все, кого бы они ни встретили, держались одного мнения о причинах катастрофы. Костлявый великан, приютивший их на одну ночь, сказал с горькой усмешкой:
— Если бы он заботился о стране так же, как о своих делишках, Франция не погибла бы. — Крестьянин имел в виду Лаваля.
Поджидая прихрамывающего историка, который изрядно отстал, путешественники сидели у ручья в зарослях орешника. Опустив больную ногу в ручей, историк заявил, что он предпочел бы сломать себе руку — идти с волдырем на ноге сущее мученье.
На дне тихого прозрачного ручья росли ивы. В тени дрожали солнечные блики. Беглецы разделись донага. На этот случай у них был припасен кусок мыла. Началась стирка. Пока чистые рубашки сушились в траве, все четверо вошли по пояс в воду, но тут раздался треск мотоцикла и так же внезапно смолк.
Неприятнее всего было то, что они оказались нагишом перед лицом врага. Только кусты орешника отделяли беглецов от мотоциклиста и его товарища в низкой коляске. Немецкие солдаты остановились, чтобы закурить. Четверо голых мужчин притаились в кустах, украдкой выглядывая из-за ветвей.
Четко, как в объективе фотоаппарата, они увидели всю картину: мотоцикл, пулемет и двух солдат в медно-желтых плащ-палатках. Сигареты загорелись, затрещал мотор, и медные изваяния двинулись в гору. Плащ-палатки были так скроены и пригнаны, что закрывали солдат по самые щиколотки — никакой дождь был им не страшен, и в то же время плащ-палатки не стесняли движений.
Накануне четырем беглецам также пришлось прятаться от немцев. Они просидели в укрытии битых два часа, показавшихся им вечностью. Мимо них, громыхая, проезжали орудия, грузовики и танки. В той местности, где они сейчас находились, шли бои перед самой капитуляцией, и немцы перебрасывали оттуда крупные войсковые соединения.
Там, где дорога выходила на автостраду, к которой путешественники боялись приблизиться, чтобы не наткнуться на немцев, стоял одинокий постоялый двор с новой низенькой пристройкой, где помещался магазин велосипедов. Счастливый случай привел беглецов сюда. Дело в том, что они уже несколько дней носились с мыслью приобрести велосипеды, чтобы двигаться быстрее. Но на кукурузных и пшеничных полях, равно как и в лесу, велосипеды не продавались, а в городах были немцы.
Заняв столик у окна, трое путников заказали яичницу себе и австрийцу, который сразу же отправился в магазин. Хозяин прежде всего принес им вина. Пока он разливал его по стаканам, в трактир зашел человек, одетый в штатское. Вслед за ним появились два немецких офицера, оживленно беседующих об Англии.
Три новых посетителя — они пришли вместе — сидели около стойки в плохо освещенной части трактира спиной к окну. Они разговаривали по-немецки.
Историк хотел было бежать, но Уэстон пригвоздил его к стулу. Уйти, прежде чем хозяин принесет им заказ, было куда опаснее, чем тихо сидеть на своих местах.
Затаив дыхание, прислушивались они к разговору у стойки. Очевидно, между молодым лейтенантом и офицером постарше продолжался давний спор. Офицер взволнованно воскликнул:
— Все тяжелое вооружение, какое было у британцев, осталось в Дюнкерке. В самой Англии у них наверняка ничего нет. Ничего у них нет! Нельзя медлить со вторжением.
Лейтенант сухо ответил:
— Я могу лишь повторить — наш генеральный штаб знает, как ему действовать.
Офицер постарше в отчаянии воздел руки.
— Любой унтер-офицер понимает это. Упущено драгоценное время — целый месяц. Если вторжение не будет предпринято немедленно, — кто знает, быть может, нам когда-нибудь придется сказать себе: в те дни мы проиграли мировое господство. А вы какого мнения? — спросил он, обращаясь к господину в штатском, на что тот невозмутимо ответил: