Они осторожно продвигались вперед в стороне от дороги, по полям и зарослям, то и дело останавливаясь и озираясь вокруг. Никаких признаков того, что свобода близка, они не замечали. А между тем, судя по карте, граница была уже видна невооруженным глазом. С трудом вели они свои велосипеды через кустарник, выбирая самые непроходимые места. Потом они втащили велосипеды на холм, поросший ежевикой, и вдруг увидели внизу на равнине темную цепь людей.
Лежа ничком во мху, путники уставились на эту нескончаемую цепь — по равнине двигались тысячи серых фигурок. Вдруг из соседних кустов неслышно вышли пять человек в военной форме — французские солдаты. От них беглецы узнали, что они прошли уже километра два по неоккупированной территории.
Уэстон и его спутники, так и не заметившие, где и когда они перебрались через границу, все еще недоверчиво оглядывались вокруг. От сердца у них отлегло. И все же они не верили своему счастью.
Лишь спустя некоторое время их охватило чувство ни с чем не сравнимой радости: теперь они могли идти куда им хотелось, мир снова принадлежал им. Ликуя, брели они за солдатами к автостраде, казавшейся им когда-то дорогой смерти. Все страхи были позади.
Рассказ одного из солдат еще раз напомнил четырем путникам, какой опасности они избежали: по словам солдата, он и его товарищи, скитаясь вдоль границы, много раз видели, как немцы уводили за собой небольшие группы беглецов.
Люди, которых путники заметили с холма, — солдаты разбитой французской армии, — шли к ближайшему городку, где их должны были демобилизовать. Для этих трех тысяч крестьянских парней война, в которой более миллиона французов оказались в плену, была непрерывным отступлением. Ни одному из них, хотя они и входили в состав пятнадцати различных дивизий, так и не пришлось ни разу выстрелить.
Историк спросил нескольких солдат, в чем они видят причину катастрофы. Один из них молча поднял большой палец кверху, сопровождая свой жест таким недвусмысленным взглядом, что историк вспомнил слова старика крестьянина: «Власти в Париже продали нас немцам». Два других солдата, очевидно, разделяли эту точку зрения; на вопрос историка они ответили словечком «merde» — «дерьмо».
Ботинки у солдат совсем развалились. Многие обернули распухшие ноги тряпками. Солдаты шли группами, парами или поодиночке; они не разговаривали, не глядели по сторонам и не поднимали головы. Шли они невероятно медленно. Когда Уэстон дал одному из солдат сигарету, тот поблагодарил его выразительным взглядом.
Скорбное шествие солдат казалось нескончаемым, однако ни одного офицера путники так и не встретили.
К полудню беглецы добрались до маленького городка, на улицах и площадях которого уже много месяцев спали вповалку двадцать тысяч беженцев.
В гостинице за длинным столом посреди зала обедали тридцать старших офицеров. Они как ни в чем не бывало смеялись и болтали.
Путники разместились в полутемном углу. Двойник показал на офицеров за длинным столом:
— От них нечего ждать. Если Франция морально возродится, она будет обязана этим простому народу, главным образом крестьянам.
Уэстон улыбнулся.
— Разве не показательно, что и Жанна д’Арк была крестьянская девушка.
После обеда путники отправились в душ. Потом они пошли в парикмахерскую, чтобы сбрить свои слежавшиеся бороды. От парикмахера они узнали, что железнодорожное сообщение с Марселем вот уже два дня как снова восстановлено.
«Большой пробег» по Франции закончился. Все четверо превратились в стройных юношей. Даже австриец, у которого когда-то намечалось брюшко, стал худощавым, черты его лица заострились. Двадцать восемь дней провели они в пути. Двадцать восемь раз просили у крестьян крова и пищи. Двадцать восемь, а не двадцать девять. Им никто не отказал.
Уэстон заново экипировал себя и своих спутников. Прежде всего они купили четыре коричневых фибровых чемоданчика, потом четыре костюма, четыре пары ботинок, четыре шляпы, туалетные принадлежности и белье на четверых. Во всем новом вид у них был немножко смешной, особенно когда они гуськом проходили по кафе, держа в руках четыре коричневых чемоданчика. Свежевыбритые подбородки и щеки пугали своей белизной, — казалось, их намазали белилами. Зато лоб и нос были темно-коричневые: ни дать ни взять — четыре клоуна, исполняющие номер с чемоданами.
Историк вспомнил об их последнем мрачном часе в лагере. «Сейчас не время рассуждать, собирайте вещи!» С благодарностью взглянул он на двойника, который, улыбаясь, покачал головой. За соседним столиком сидел Уэстон и писал письмо. Он рассказывал Матильде о своей необычайной военной судьбе.