Врач, выйдя от больной, успокоил Матильду; у Марии сильная простуда, пусть примет аспирин и выпьет горячего чая. Матильда проводила врача до калитки.
Поставив чайник на огонь, она посмотрела через кухонное окно в сад. Она все еще была в черном пальто. «Неужели меня так опустошил страх? Неужели во мне ничего не осталось? Фрау Лиза Эртель умерла от жалости. А во мне умерли все чувства — в этом вся разница. Зато я живу. Я — эгоистка. Черствая женщина. И у меня тоже была возможность выбора, но я предпочла заплатить самым дорогим — своим сердцем, только бы не умереть». Матильда почувствовала такую слабость, что ей пришлось сесть. Прижав руки к бокам, она опустила плечи. Так она сидела, сгорбившись, и думала со скорбной улыбкой: «От прежней Матильды не осталось ни следа. Ни следа!»
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Поезда были главной мишенью немецкой авиации и до и после высадки американских и английских войск в Нормандии, их осталось чрезвычайно мало, а железнодорожные пути оказались настолько разрушенными, что даже те ничтожные запасы продовольствия, какие еще имелись в стране, невозможно было равномерно распределить. В больших городах население голодало.
Пассажирские поезда почти не ходили. Нескончаемо длинный товарный состав — скорость его навряд ли превышала скорость повозки, запряженной лошадьми, — вот уже два дня тащился к Парижу мимо тщательно обработанных полей, разрушенных деревень и городишек; впереди состава пыхтел допотопный паровозик, лет десять ржавевший в железнодорожном депо, а позади был прицеплен пассажирский вагон.
Каждый из восемнадцати пассажиров, которые, кто сидя, кто стоя, а кто и лежа на полу, разместились в купе, рассчитанном на восемь человек, за эти двое суток успели перезнакомиться и подробно разъяснить, каким образом им посчастливилось сесть в поезд, направляющийся в Париж; от этих рассказов они незаметно перешли к рассказу о своей жизни в годы немецкой оккупации. Повесть о восемнадцати человеческих судьбах была вместе с тем повестью о трагической судьбе Франции в годы войны.
Когда разговор смолк, маленький высохший и сгорбленный человечек в золотых очках, казалось, только что сошедший со страниц романов Бальзака, сказал:
— На велосипеде я бы добрался до Парижа быстрее.
Но при этом он хитро улыбнулся, видно было, что пассажир в очках весьма доволен тем, что едет поездом. Он сидел на полу, поставив между коленями корзину с яблоками, ими угощались все, кто хотел.
Через голову человечка Уэстон смотрел на тихие нивы, — пять лет назад он проезжал по ним на велосипеде, спасаясь от немцев. Уэстон прислонился к двери купе. После ожогов, полученных в Норвегии, у него остались глубокие шрамы на лбу и на щеках. Они были розоватые, светлее, чем кожа, покрытая загаром. Через тонкую переносицу и левую скулу вплоть до седого виска также тянулся шрам с зазубренными краями.
Уэстон был ранен много раз; он получил ранение в грудь в «битве за Англию», в Африке ему покалечило руки, наконец в самом конце войны, весной 1945 года, во, время воздушного боя над Руром, самолет Уэстона вышел из строя, летчику пришлось сесть на берегу Рейна, не дотянув до позиций английских войск. Там он был ранен в плечо и получил тяжелый ушиб головы.
Но не ранения обусловили глубокую перемену, происшедшую в характере Уэстона. Человеку с его складом ума было свойственно заниматься историей, а вместо этого его вынудили стать солдатом и самому творить историю, пусть в очень скромных масштабах. За пять лет на его счету набралось более ста боевых вылетов, но и в перерывах между ними он не находил себе места — его никогда не покидала мысль, что из очередного боя он, быть может, уже не вернется.
Как-то перед вылетом молодой летчик из эскадрильи Уэстона пошутил: «Конечно, все мы под Богом ходим. Но наш брат летчик уж очень этим злоупотребляет». Губы юноши дрожали. Из этого боя он не вернулся.
За те пять лет, что Уэстону беспрерывно угрожала смертельная опасность, его воспоминания о прошлом потускнели. Правда, года два он еще изредка вспоминал, что его ждет любящая жена, ребенок и работа — одним словом, личная жизнь; когда-нибудь он начнет эту жизнь с того места, на каком ее оборвала война. Но потом великое дело, за которое он сражался не щадя сил, под вечной угрозой смерти, заняло все его помыслы и вытеснило картины прошлого. Эти картины становились все туманней и туманней, пока не растаяли вдали, словно океанский пароход, уходящий в дальнее плаванье.