Барбара задумчиво переводила взгляд с отца на мать, а потом вдруг сделала вид, будто ее чрезвычайно заинтересовал высокий папоротник, росший чуть поодаль у самой чащи.
Разгоряченный бегом наперегонки, Уэстон вытирал платком лоб и розовые шрамы с зазубренными краями. У Матильды сжалось сердце, а потом вдруг забилось сильнее, — она мысленно погладила рукой рубцы мужа. Накануне Матильда нашла в ящике письменного стола газетную вырезку, в которой говорилось, что Уэстон был четыре раза ранен. «Господи, сколько он перенес! А мне он не написал ни словечка. Он щадил меня. Боже мой, как он щадил меня!»
В лесу, под навесом из густой листвы, было прохладно и тихо. Уэстон и Матильда стояли около высокого муравейника из сухой хвои, муравьи натаскали ее из соседнего леса; не обращая внимания на людей, наблюдавших за ними, муравьи неутомимо возводили свой дом.
Только сейчас Уэстон и Матильда почувствовали радость встречи. На нежном лице жены Уэстон прочел все, что Матильда пережила за долгие годы их разлуки.
Он понял, что бывают секунды, навек соединяющие людей.
— Ты опять цветешь, — заметил Уэстон. Взглядом он сказал жене, что должен поведать ей еще очень-очень много. Казалось, он в первый раз остался наедине с желанной и любимой женщиной, но еще не осмеливается приблизиться к ней.
— Какие у тебя ясные глаза! — продолжал Уэстон, улыбаясь. — И блестящие волосы! Ты у меня — красавица.
— Я уже старуха. — Смущенная Матильда зарделась, как молоденькая девушка.
Уэстон обнял ее.
В последующие недели в их отношениях наступила перемена. Шесть лет войны не были обычными годами, они отняли у Матильды и Уэстона молодость; теперь им суждено было узнать, что брак — это не только страстная любовь, но и союз, скрепленный общими радостями и общим горем.
Да, они были неразрывно связаны друг с другом. В сутолоке повседневных дел им достаточно было обменяться взглядом и улыбкой, чтобы ощутить тихую радость бытия. По временам в них вспыхивало горячее чувство благодарности за вновь обретенное счастье. Матильде было тридцать восемь, Уэстону — сорок шесть.
В начале сентября из Америки в Европу вернулись двойник и немецкий историк. Австрийский журналист уже несколько дней находился в Швейцарии — по заданию еврейской организации в США он писал книгу о положении евреев в Западной Европе.
За круглым столом под каштаном собрались три друга, бежавшие из концентрационного лагеря в Бретани в июне 1940 года. Вместе с Уэстоном они прошли всю оккупированную Францию, от Атлантического океана до Средиземного моря. Рассказы о прошлом настроили собеседников на сентиментальный лад; теперь бегство казалось им дорогим воспоминанием. Но потом друзья все же перешли к проблемам, волновавшим людей в послевоенном мире.
Двойник сказал, что лихорадочные предвоенные годы были для европейцев годами беспрерывных тревог, но все же, несмотря на ужасы фашизма, люди в то время надеялись на длительный мир. А теперь многие считают, что даже во время войны было не так уж плохо. Сейчас, мол, стало еще хуже, потому что умерла надежда. Переговоры о мире державы ведут не друг с другом, а друг против друга. У них только одна цель — быть сильнее других и подготовиться к атомной войне.
В разговоре друзей принимал участие и Паули, только что вернувшийся из Германии. Паули долгое время пробыл в Берлине. Положение в стране и настроение немцев поразили пастора.
— Дело не в том, что в Германии разрушено много городов, и даже не в том, что люди там душевно опустошены. В Германии погибло то, без чего не может жить народ, — надежда на будущее. — Взглянув на своих собеседников, Паули продолжал: — Вы говорите об атомной войне. Нет, в это я не могу поверить.
Между пятью собеседниками за круглым столом, всю жизнь стоявшими по левую сторону баррикады, завязался откровенный разговор. Они размышляли — можно ли при существующих экономических порядках устранить угрозу военных конфликтов или же перед самым финишем еще разразится атомная война, которая не только сметет с лица земли все города и селения, но и погубит, возможно, весь земной шар.
Наконец на лице Паули — оно все еще казалось мальчишеским, хотя его уже избороздили глубокие морщины, — появилась смиренная улыбка.
— По тому, как люди отвечают на этот вопрос, я узнаю, кто из них верующий, а кто неверующий. Человек — божье творение, в последний решающий момент он одумается и не уничтожит того, что сотворил Бог.
Паули вопросительно взглянул в лица друзей. Но они молчали. Молчание их длилось долго, казалось, к пяти собеседникам присоединился еще один, шестой — Человек, тот, перед кем сейчас стоял выбор — либо уничтожить самого себя, либо сделать жизнь на земле разумной и счастливой.