Когда Михаэль вернулся к себе домой, Анри стоял, склонившись над столом. Как раз сегодня он продал в журнал «Симплициссимус» свой первый рисунок — кривая ночная улочка в старом Мюнхене и одинокая проститутка, ждущая под фонарем, — и в восторге от своего успеха тут же приступил к новой работе.
На вопрос, где он пропадал, Михаэль ответил с нарочитой небрежностью, как человек, привыкший иметь дело с женщинами:
— Да так, в мастерской у одной своей приятельницы. А ты?.. Ты-то где был?
Анри, не отрываясь от работы, сказал:
— Я-то? У одной шлюхи! Две марки пятьдесят! Зато она делает абсолютно все. — Он переступал с ноги на ногу и, чуть приседая, сжимал колени.
Михаэль сказал:
— Да сходи же, наконец, куда тебе надо.
— Могу тебе дать ее адрес. Ну и толстуха же!
Он сделал еще один штрих, бросил последний взгляд на рисунок, отшвырнул карандаш и кинулся вон из комнаты.
Что бы это могло значить «делает абсолютно все»? С какой радостью узнал бы Михаэль, что, собственно, можно делать. Но расспрашивать Анри и тем самым выдать свое невежество Михаэлю не позволила мужская гордость. Ночью он видел во сне рисунок лежащей нагой натуры в человеческий рост — это была Софи, она шевелилась и сходила со стены. Фигурировали в этом сне и две марки пятьдесят. Он зажимал их в руке. Это был сумбурный сон, после которого он встал совершенно разбитым.
Когда часов около девяти Михаэль явился в школу живописи, Софи там еще не было. Михаэль поставил свой мольберт рядом с мольбертом Софи и начал рисовать нагую модель, недвижно стоявшую на подмостках, — мускулистого молодого парня с ничего не выражающим лицом и распухшими губами.
Школа живописи помещалась на Георгенштрассе в деревянном домике, окруженном садом. В нижнем этаже была студия; крутая лестница, узкая, как куриный насест, вела на деревянную галерею, откуда можно было попасть в крохотную комнатушку, где жил владелец школы — господин Ажбе. Ажбе лежал одетый на постели и спал непробудным пьяным сном. Рядом стояла пустая бутылка из-под коньяка.
Школа Ажбе славилась повсюду, и сам он считался гениальным учителем. Способнейшая молодежь покидала академию художеств, чтобы заниматься под его руководством. Молодые художники съезжались к нему из всех стран Европы. Ажбе не спрашивал, в состоянии ли новичок платить за ученье, не знал он также, кто уже уплатил, а кто — нет. Пока в ящике ночного столика хватало денег на натурщиков и на коньяк, считалось, что бухгалтерия в порядке. Многие дожидались, пока освободится хоть один квадратный метр мастерской — школа всегда была переполнена.
— Кто первым пришел, тот и рисует первым, — такова была вечная шутка Ажбе, которая чрезвычайно нравилась и ему самому и тем ученикам, которые не могли заплатить за ученье.
Софи на цыпочках обогнула раскаленную печь и подошла к своему мольберту. Было тепло и тихо. Все работали. Радость наполняла грудь Михаэля. Теперь он с полным правом может считать себя художником, — это уже неоспоримый факт; кроме того, он может украдкой поглядывать на Софи, а она улыбается ему в ответ. Жизнь лоснилась и сверкала, как призовой бык.
Рабочую тишину нарушил скрип досок — на деревянной галерее появился Ажбе в подбитом мехом черном пальто с меховым воротником; черная меховая шапка высотой в четверть метра была низко надвинута на лоб. Приподняв спереди пальто, спадавшее до щиколоток, и держась за перила, Ажбе стал медленно, очень медленно спускаться со ступеньки на ступеньку, потом так же медленно подошел к ученику, волоча кривые ноги, как мальчишка, который учится бегать на роликовых коньках.
Просмотр рисунков, — чем и славился Ажбе и его школа, — начался с того, что он опустил на сорок сантиметров планку мольберта — ростом Ажбе был с десятилетнего мальчика. Ученики стояли вокруг и следили, как от каких-то двух штрихов у повисшей в воздухе фигуры переместился центр тяжести, и она стала на ноги.
— Вот, так сказать, — произнес Ажбе и медленно подошел к соседнему мольберту.
Этот ученик целую неделю провозился над наброском всего в ладонь величиной и тщательно заштриховал его. Ажбе медленно перечеркнул его рисовальным углем от левого плеча до правой ноги и изрек: «Ни костей, ни мускулов, ни анатомии, так сказать». После чего обвел набросок жирным контуром, и перед глазами изумленных зрителей, как живой, возник натурщик, стоявший на подмостках.