Он бросился вниз по лестнице; в изможденном, прогнившем теле осталось одно лишь желание — поставить на карту жизнь, чтобы спасти ее. Воющий ветер подхватил его у дверей и понес, как нечто лишенное веса, по безлюдной деревенской улице к озеру.
Он знал, где привязаны лодки.
Ветер несколько раз выбрасывал на берег маленькую лодчонку, потом вдруг потащил ее в бушующее озеро. Ни капли дождя не падало с воспаленного неба. Сухие горячие порывы ветра бросали пляшущую лодку из стороны в сторону — то с гребня волны в провал, то снова на гребень — все по кругу и по кругу.
Доктор, который живым или мертвым хотел попасть на противоположный берег и поставил на карту все, чтобы преодолеть два километра возмущенной стихии, не знал уже, где какой берег. Но все равно, любой берег — это означало жизнь. И пусть даже разрывается сердце — все равно, он не бросит весла. Пока сердце не разорвется.
Сплошная стена тумана, кое-где продырявленная ветром, разодранная в клочья и снова смыкающаяся, поглотила и бешено ныряющую лодку и покрытого потом человека. Все окутал туман. Он видел теперь только две руки, судорожно сжимающие рукоятки весел, но не сознавал больше, что они принадлежат ему. Обособленная, самостоятельная воля использовала эти руки для гребли.
Когда лодку через тянувшийся часами бесконечный час вышвырнуло на берег, прямо на ствол плакучей ивы и она разбилась в щепы, доктор получил доказательство, что безвольный человек, подверженный приступам, с которыми здоровый шутя справляется, способен на одно-единственное, неповторимое усилие воли, но на такое, перед которым спасовал бы любой здоровый человек.
Какой-то крестьянин нашел доктора и донес его до гостиницы. Он проспал двадцать часов. Мучительный голод разбудил его.
Через четыре недели доктор вернулся домой загорелый, сильный, окончательно исцеленный.
Они тотчас же отказались от квартиры и переехали в Швейцарию. Год спустя они вернулись в Мюнхен со здоровым ребенком.
У Спеллы умер муж. Чтобы в комнату попадало больше света, Альбрехт надумал вымыть горячей водой с мылом закопченную стеклянную крышу над внутренним двором, но провалился и пролетел все пять этажей. Сегодня утром состоялись похороны при участии большинства завсегдатаев кафе Стефани.
Спелла облачилась в трогательный траур: нацепила забавную, украшенную крупными мушками черную вуаль, свисающую ниже груди. Она одиноко сидела в кафе на мягком диванчике у окна, там, где она всегда сидела с ним, и обращала запудренное до меловой белизны личико к дверям, с беспомощным вопросом в глазах, словно ожидала, что он вот-вот войдет. Она плакала.
Фриц подсел к ней. Ему удалось заговорить одного виноторговца до такой степени, что тот отпустил в долг шесть бутылок коньяку, Фриц пригласил всех участников погребения на этот вечер к себе в студию. У него на родине было принято после похорон приглашать всех на поминки. Фриц лелеял мысль связать поминки с веселой выпивкой. Из чуткости он, конечно, не сказал этого Спелле и заботливо вытащил ее за руку из кафе.
Когда они пришли к нему, две бутылки были уже пусты. Собравшиеся с некоторым смущением приветствовали Спеллу, они словно устыдились своего непохоронного настроения, после чего вернулись к своей выпивке и к своим делам. Все они были слишком молоды и, подобно детям, потерявшим отца, не понимали толком, что такое смерть. Смерть была где-то далеко. Для них она ничего не значила. Да и вообще не существовала. И Спелла ни словом, ни жестом не побудила их разыгрывать скорбь и казаться старше, чем они есть на самом деле, — она просто ушла в себя.
Она откинула вуаль и чуть испуганно, словно во сне, проводила взглядом молодую француженку с выкаченными глазами — ученицу Профессора Так Сказать, — та вдруг решительным шагом пересекла студию, задула свечу в углу и бросилась на матрац рядом с Лоттой. Лотта с рабской покорностью закрыла глаза и приоткрыла губы. Гуго Люк пристроился рядом у стены и равнодушно наблюдал эту картину.
Новый красавчик Воля, мальчишка лет четырнадцати, ученик, сбежавший из ученья от своего мастера — аугсбургского сапожника, неподвижно сидел на низком ящике, подперев голову ладонью. Когда Воль ласково спросил, что с ним такое, мальчишка, ответил, не меняя позы: