— Я думаю.
— Я не слышу голоса твоей крови, — сказала несколько склонная к полноте красивая русская дама, с очень белой кожей, молодому человеку, которого все называли Козликом, и поплыла в темный угол, где прямо на полу сидели целующиеся парочки. Вся студия освещалась лишь несколькими свечами.
Козлик, изучавший право, получал ежемесячно от своего папаши довольно крупную сумму. Он проводил все свободное время среди богемы, которая одна лишь могла несколько усладить занятия сухой юриспруденцией, а взамен позволяла ему оплачивать ее счета в кафе Стефани. Козлик с огорчением бросил еще один страстный взгляд в темный угол и подставил Фрицу свой стакан. Фриц налил ему и тут же занял у него денег.
У Фрица было много щедрости и мало денег. Если ему удавалось перехватить где-нибудь немного денег, он с удовольствием одалживал их всякому, кто вовремя успевал попросить у него. Одолженные деньги одалживались дальше, и так они циркулировали по рукам завсегдатаев кафе Стефани и попадали — неизбежно, как кровь в сердце, — в руки Артура, который после этого вычеркивал несколько цифр в своей книжечке, а на другой день снова пускал эти деньги в обращение, но здесь они принимали уже форму яиц в стакане и кофе.
Коньяк несравненно сильнее подействовал на пустые, голодные желудки, чем действует на молодежь смерть. Лица пылали. Глаза горели. Кончились воинственные споры о литературе и искусстве. Только жизнь сохранила еще для них свой интерес — жизнь, и в центре жизни — податливые девушки. Даже Карло Хольцер, которого, казалось, ничто не может вывести из равновесия, и тот пал жертвой коньяка. Башмаки Мариньяно стояли в углу. Карло в одних носках бегал по ателье, размахивая стаканом, и скалил мощные обезьяньи челюсти.
Тунашек, румын, с длинными лоснящимися волосами и галстуком Лавальер, выглядевший точно так, как должен был выглядеть юный Данте, страстно клялся белокурой великанше, прижав руку к сердцу.
— Я хочу жить с тобой вся жизнь в Ривьерра.
Громадная блондинка — какая-то балтийская графиня, чьи пальцы, запястья и шея были унизаны крупными брильянтами, на которые все присутствующие могли бы безбедно прожить до конца своих дней, смущенно отвечала, что она последует за ним, куда бы он ни пошел, и говорила это вполне искренне. За день до этого она внезапно, как от удара молнии, потеряла рассудок и влюбилась в молодого Данте — он каждый вечер отрабатывал в кафе «Симплициссимус» свой ужин, пиликая на скрипке «Грезы» Шумана.
(Когда шесть недель спустя Михаэль шел по Тюркенштрассе, направляясь в кафе Стефани, он увидел молодого Данте, который неподвижно стоял у раскрытого окна в первом этаже какого-то здания. Данте водил рукой по воздуху между оконными косяками и, завидев Михаэля, с которым не был лично знаком, трагическим тоном сказал ему одно лишь слово: «Все».)
В темном углу кто-то громко и убежденно доказывал, что моногамия — это свинство, а брак есть только основание для развода. Захмелевший Козлик даже ногами затопал от восторга, можно было подумать, что он рассчитывает когда-нибудь применить этот тезис как защитник в бракоразводном процессе, не рискуя попасть прямо из зала суда в сумасшедший дом.
Спелла устроилась на матраце у ног своей подруги Лотты, в объятиях которой уснула француженка. Прибалтийская графиня удалилась вместе с Данте в благоуханные края. Все шесть коньячных бутылок были опорожнены. Возникла какая-то странная пустота. Около четырех часов разошлись и остальные парочки. Спелла осталась.
Когда на другой день Михаэль зашел в кафе, он увидел там Спеллу и Фрица; они сидели у окна на мягком диванчике, прижавшись друг к другу, как два голубка.
У Фрица были тонкие ноги и небольшое брюшко. Зачесанные назад светлые волосы, пышные и густые, как джунгли, закрывали часть лба и виски до самых бровей, создавая неразрывное целое с золотыми очками, в которых Фриц, очевидно, появился на свет. В общем, Фриц выглядел как бывший сельский учитель.
Он рассказал Михаэлю, что изголодавшийся композитор, господин Бетховен, во время пирушки повесился в соседней студии, и горестно заключил:
— Как раз вчера я бы мог ему кое-что подбросить — десять марок от Козлика или, на худой конец, пять.
Когда Михаэль осведомился о дне похорон, на лице у Фрица появилась широкая улыбка, которая не сходила с его лица, пока он, наконец, не сообразил, что надо ответить: «Послезавтра». Это улыбка помогала Фрицу выиграть время — так он делал всякий раз, когда его о чем-нибудь спрашивали в упор — все равно о чем: Фриц был большой тугодум.