Только через несколько недель он снова увидел Софи — после бессменного дежурства, которое он, терзаясь ревностью, нес возле ее дома в надежде хоть раз поговорить с ней наедине. Около одиннадцати она вернулась домой под руку с Фрицем.
Доктор Крейц, для которого ревность тоже являлась комплексом, предпринял коренную перегруппировку сил. Жену свою, весьма им любимую и уважаемую, он подсунул швейцарскому анархисту, молодой вдове Спелле передал русского, в результате чего освободился Фриц, который на основании анализа показался доктору наиболее подходящим партнером для Софи.
Михаэль преградил им дорогу. Он хотел поговорить с ней наедине. Софи пыталась обойти его. Все равно им больше не о чем говорить. Фриц смущенно улыбался, словно сам толком не понимал, откуда ему привалило такое счастье. Неукротимый гнев овладел Михаэлем.
— Не смейся, идиот несчастный… Софи, пройдем со мной.
Только теперь, когда она вошла в яркий свет дугового фонаря, Михаэль смог отчетливо разглядеть ее лицо. В смятении он искал и не находил знакомые черты. Как заново надстроенный дом выглядит совсем иначе, хотя это все тот же дом, так и ее лицо, хотя в нем ничего не изменилось, выглядело совсем иначе, на нем появилось новое выражение жестокости и напряженности, словно Софи, отбросив все сомнения, решила отныне жить иначе и стать совсем другой женщиной. Потрясенный Михаэль ощутил присутствие в ней чужой воли, ему даже показалось, что он видит в ее лице фанатическое лицо доктора Крейца. Это была уже не прежняя Софи. Когда у нее вырвалось словечко, которое Михаэль так часто слышал от доктора — такова констелляция, — он в бессильном отчаянии дал ей дорогу. Фриц вошел в дом следом за ней.
Михаэль стоял на другой стороне улицы. Он видел, как осветилось темное окно студии. Часы на башне пробили одиннадцать. Он стоял в бесконечном ряду отвергнутых, которые знают, что их возлюбленная сейчас с другим, и все же надеются, что свет в окне, может быть, так и не погаснет.
Свет в окне погас. Еще в детстве Михаэлю случалось убегать от суровой действительности в царство мечты. И его на редкость богатое воображение подарило ему не один час украденного счастья. Но теперь воображение обрекло его на невыносимые страдания. Сколько ночей провел он рядом с Софи на узкой оттоманке, она всегда клала голову к нему на грудь — он знал ее привычки. А теперь он представлял себе, как рядом с ней лежит Фриц.
Это было выше его сил. Благодаря Софи впервые его жизнь озарил свет любви, связывающей мужчину и женщину. Он боялся, что больше не выдержит своей муки. Страшная боль — ненависть и бессилие — два близнеца наполняли его и владели им. Вся его ненависть обратилась на доктора, который вторгся в их жизнь и разлучил его с Софи. Решение застрелить доктора возникло как-то само собой, и с этой минуты ничто в мире больше не существовало для него. На пути домой Михаэль был только орудием убийства доктора.
У Анри был револьвер — он любил стрелять, иногда он выходил в поле и стрелял по старым консервным банкам. На следующий день в двенадцать часов Михаэль нажал кнопку звонка на двери доктора Крейца. Когда горничная сказала, что доктор Крейц сегодня уехал, Михаэль почувствовал вдруг, что стал бесплотным и растворяется в воздухе.
Доктор вместе с Софи и Фрицем уехал на остров Гельголанд. Позднее Михаэль не раз спрашивал себя, как сложилась бы его жизнь, если бы доктор в тот день оказался дома.
Теперь Михаэлю предстояло сделать следующий шаг — ему было всего двадцать пять лет. День за днем пытался он заглушить работой горестные воспоминания, которые не давали ему работать, он рисовал до тех пор, пока по вечерам от усталости карандаш не валился у него из рук. Зато по ночам воспоминания беспрепятственно им овладевали. Так, однажды он создал во сне голову Софи и тело ее и положил эту фигуру, согретую искусственным теплом, рядом с собой.
Проснувшись, он спрашивал себя, все еще во власти мечты, нельзя ли осуществить мечту на самом деле.
Михаэль поставил себе задачу составить шесть композиций из человеческих фигур и издать их отдельной серией. Он должен был показать, на что он способен — хотя бы ради Софи. Правда, ему никак не хватало техники для того, чтобы передать на бумаге запечатлевшиеся в его мозгу девичьи образы. Для каждой композиции он делал десятки набросков и ни один не доводил до конца. Но благодаря этой неустанной работе он научился лучше передавать на бумаге то, что он видел внутренним оком. Это непрерывное напряжение энергии растянулось на целый год.
Зимой 1908 года он присутствовал на одном заседании в задней комнате какого-то трактира. За грязным, залитым пивом столом собралось восемь художников под председательством Кандинского. В тот вечер была основана группа «Голубой всадник». Пока собравшиеся спорили об абстрактной живописи, Михаэль набрасывал портрет кельнерши. Кандинский — у него была окладистая борода — счел это неприличным и сделал Михаэлю замечание. Михаэль, умевший делать разом два дела — и рисовать и слушать, нашел, что замечание сделано слишком менторским тоном. Он откинулся на спинку стула, утратив всякий интерес к происходящему. У него просто не укладывалось в голове, что есть на земле такое место, где рисование может считаться неприличным.