Софи прикорнула у стены. Она была любимой ученицей Профессора Так Сказать, хотя тот много требовал от своих учеников и редко хвалил их. Михаэль с самого начала признался себе, что она неизмеримо талантливей, чем он. Все это теперь ничего не значило. Единственно важной оказалась лишь идея освобождения человечества. Доктор отнял у нее все — даже женщиной она больше не была, — а взамен не дал ей и сорока квадратных сантиметров новой почвы, на которой она могла бы стоять. Возврата не было. «Тот, кто однажды вышел из лесу, уже не может вернуться в него», — сказал ей доктор, когда около года тому назад, уже теряя надежду, она попыталась вернуться в прежнюю жизнь.
Он сидел в кресле перед нею, голова упала на грудь. Рот был открыт. С толстой нижней губы, отвисшей до подбородка, бежала струйка слюны, она становилась все длинней и длинней, пока не достигла пола и не оборвалась. Когда он поднял вопрошающий взгляд и протянул ей морфий, на лице его показалась непередаваемо жуткая усмешка.
И тут на ее восковом лице в последний раз появилось выражение мужественной готовности и одновременно безграничного презрения. Она взяла морфий. Доктор стремглав выбежал из комнаты.
Софи была одной из первых жертв на практике примененных откровений Зигмунда Фрейда, изменившего лицо мира. Ее похоронили в Локарно. Никто не шел за гробом. Вскоре после этого кокаин довел доктора до могилы.
Михаэль узнал о случившемся несколько дней спустя, вечером в кафе Стефани, от Иоганна Воля. Он похолодел. На другой день он уехал в Берлин. Теперь, поднявшись выше, он также не знал, что ему с собой делать, как и пять лет тому назад, когда был слесарем и стоял за верстаком.
III
Берлин широко раскинулся на равнине. Человек, который выезжает из Берлина на автомобиле, может подумать, что этому городу нет конца. Он все тянется, тянется, тянется, потом, наконец, начинает сходить на нет, разбросанные виллы постепенно сменяются пригородами, где расположены чудесные озера, а дальше простирается плоская равнина до самого моря, — свежий запах моря летними ночами доходит до города, обновляет воздух, и поэтому ни в одной столице мира нет такого живительного и здорового климата, как в Берлине.
В Берлине прекрасные театры. По праву славится опера и симфонические концерты. Много смелых издателей, посредников по продаже картин, театральных директоров. Работы даже самых дерзких новаторов становятся достоянием общественности. Молодой актер, молодая актриса, каждый и каждая, кто к чему-нибудь способен, получают возможность проявить свои способности, а в пламенных и воинственных журналах молодежи ниспровергают все и вся. Мировой город Берлин открыт для нового, многообещающего искусства и литературы всего мира. Берлин все впитывает в себя и полной мерой отдает обратно. Мозг и нервы города насыщены электричеством. Сама жизнь насыщена электричеством.
Таков был Берлин 1910 года. Осенним днем Михаэль вышел из поезда на Ангальтском вокзале, тут же отправился в западную часть города и на Иоахимсталерштрассе снял комнату за восемь марок в день — это получалось в месяц гораздо больше, чем он выплатил в Мюнхене за все четыре года. Через несколько дней он снял на Шаперштрассе другую комнату за пятнадцать марок в месяц, но здесь потребовали уплатить вперед; от неожиданности он повиновался, хотя очень сердито и неохотно. Обычай брать деньги вперед показался ему отвратительным. И вообще в Берлине жизнь была не такой теплой, семейственной и уютной, как в Мюнхене — городе художников. Приходилось напрячь какие-то ненужные до тех пор мускулы и приготовиться ко всяким неприятностям.
С таким настроением он первый раз пошел в Западное кафе, то самое, с которым он расстался на длительный срок только пять лет спустя. Было одиннадцать утра. В кафе сидело лишь несколько человек, читавших газеты, а кельнеры носили фраки. «Все не так», — подумалось ему.
Перед поэтом Рудольфом-Иоганном Шмидтом стоял стакан пильзенского пива. Хотя за его столиком были свободные стулья и Шмидт мог сесть так, чтобы видеть весь зал, он уселся лицом к стене. Время от времени он воздевал руку и громко сообщал воображаемому собеседнику, что мир сошел с ума и вся планета насквозь прогнила.
Потом он медленно пересек зал, оглядываясь по сторонам, словно заблудившийся в лесу, взял газету и заглянул в нее — явно без всякого интереса, но с серьезным видом, как ребенок, который еще не умеет читать, но притворяется, будто умеет.