Обер-кельнер Ган, приземистый толстяк с коротко остриженной круглой седой головой, беспокойно сновал между столиками. Было уже три четверти седьмого. В семь часов начнут прибывать солидные, платежеспособные буржуа, и надо освободить и накрыть их излюбленные столики. Каждый вечер перед Ганом вставала одна и та же задача — пересадить своих артистов за столики поплоше, чтобы освободить место для платежеспособных буржуа, которые, со своей стороны, только ради этих «сумасшедших артистов» и ходили в Западное кафе. Наконец Ган решился сказать, что теперь пора освободить столики для других гостей.
Рассерженный Шмидт закричал на него:
— Если вы хотите держать зверинец, заведите тогда место для зверей.
В кафе вошли Фердинанд Гардекопф, не снимавший даже в самые жаркие дни шерстяного шарфа, дважды обмотанного вокруг шеи, и писатель-художник Джон Гекстер, с моноклем, болтавшимся на шелковом шнурке; оба сели за столик. Ган безнадежно побрел к стойке.
Гардекопф и Гекстер, как и их приятель Гуго Люк, были одержимы жаждой творчества, но не имели для этого достаточно сил. Сами они создавали мало. Но у них была своя роль в искусстве — они принадлежали к числу тех немногих рассеянных по всей Европе знатоков, которые с непогрешимой точностью сумеют обнаружить великое и подлинное в современной литературе, которые своим преклонением поддерживали жизнь в таком незаурядном явлении, как творчество Рембо, до тех пор, пока, спустя несколько десятилетий, его не открыли в Салоне и в Америке.
Около двух часов ночи Рёрен, съев по обыкновению самое яркое пирожное — розовая глазурь, а в середине ядовито зеленый цукат — и запив его пильзенским пивом, потащил к себе своего друга Шмидта и прочитал ему один роман из своего сундука.
Шмидт во время чтения выпил три бутылки мозельвейна и не переставал говорить сам с собой о «Кетхен фон Хейльбронн» Клейста. Кетхен была для него идеалом девушки. Всю жизнь он искал подобную ей, но так и не нашел.
Пока Рёрен возился на кухне с кофе, Шмидт, шатаясь, попробовал встать и при этом задел локтем керосиновую лампу и опрокинул ее. Сине-зеленое пламя охватило листы. Когда Рёрен вернулся с кофе, роман уже догорал.
В глазах Шмидта блестели пьяные слезы. Рёрен горько рыдал. Когда Шмидт в отчаянии спросил, что же теперь будет, Рёрен указал на сундук и, все еще всхлипывая, объяснил: «У меня пять экземпляров».
Благотворная мания величия, внезапно овладевшая Михаэлем после дождливой ночи, проведенной на скамейке в Тиргартене, расцвела пышным цветом. Непоколебимая и ни на чем не основанная уверенность, что «Разбойничья шайка» получит признание, возносила невесомого Михаэля над всеми жизненными заботами и огорчениями. Даже когда с деньгами было совсем плохо, он работал не меньше шестнадцати часов в сутки, иногда всю ночь напролет, пока птицы не начинали щебетать, а свет настольной лампочки не бледнел в сиянии утреннего солнца.
И все же спустя полтора года у него было написано всего три четверти романа. На лице Михаэля остались одни глаза. Глядя в зеркало, он думал: «Носы, кажется, не могут худеть».
— Писать трудно, очень трудно, — вздыхая, жаловался он иногда Лизе, усталый и счастливый. Лиза с течением времени, практикуясь на романе Михаэля, стала строгим литературным критиком и подвергала безжалостному разбору каждую строчку. Он уступал. Но, когда она предлагала другой вариант вместо только что написанного и потому казавшегося ему превосходным, он выходил из себя. Лиза всякий раз приходила в отчаяние, но не сдавалась. Только на другое утро он оказывался в состоянии спокойно поразмыслить над предложенным изменением и, если находил нужным, втихомолку принимал его.
Осенью 1913 года приехала погостить мать. Она ездила в Иену — там у нее рожала дочь, бывшая замужем за цейсовским механиком. Она и подумать не могла о том, чтобы быть так близко к сыну и вернуться в Вюрцбург, не навестив его, хотя дорога потребовала дополнительных расходов в две марки восемьдесят пфеннигов.
Михаэль восемь лет не видал матери. Она стала седой как лунь. Тотчас, при первом же знакомстве, между нею и Лизой установились близкие отношения. Несколько минут спустя счастливая и удивленная мать сказала Михаэлю:
— Ты женился на настоящей даме. И сердце у нее доброе. Я все сразу заметила. Да, у нее очень мягкое сердце, а ведь жизнь такая жестокая!
Она сидела в кресле в его комнате. Он прочел ей одну главу из «Разбойничьей шайки». Не глядя на него, погруженная в свои мысли, она покачала головой и сказала:
— Как ты только все это придумал?.