Большую часть премии Михаэль истратил на покупку Лизе вечернего платья к длинным белым лайковым перчаткам, которые лежали в папиросной бумаге и грезили о будущем, а себе Михаэль купил смокинг. Они первый раз пошли в оперу, и «Богема» вызвала у них слезы воспоминаний.
А через несколько дней пришла посылка из Вюрцбурга — в ней лежало пятнадцать ученических тетрадей, и каждый листок был густо исписан карандашом с обеих сторон, — это мать прислала свой роман.
Лиза нашла, что у Михаэля не слишком умный вид — он просто разинул рот. Потом, наконец, сказал, взвешивая тетради на руке:
— Да это же длиннющая книга! Что она только там понаписала?
Он пробежал глазами первую страницу и от удивления уронил тетрадь.
— Лиза, да она же пишет, по-настоящему пишет. Она описывает свое рождение — ее мать лежит в постели, тусклый свет керосиновой лампы, порывистый ветер воет в поле. Ну, что ты скажешь? Этого она не могла пережить сама. — От удивления он даже не замечал, что говорит глупости. — Она ведь не видела, что происходило, когда она родилась.
— Да, вряд ли, — смеясь, согласилась Лиза. Михаэль продолжал читать, покачивая головой.
— Ну совершенно моя манера. Ну, право, кажется, будто и она решила так писать, чтобы читатель видел и слышал все, о чем он читает. Не могла же она так решить на самом деле. Откуда же ей все это известно? Ничего не понимаю.
Они читали целый день. Во всем романе не было ни одной запятой. Но каждая страница распадалась на абзацы там, где они сами собой возникали в ходе повествования. Это была история ее жизни. На белой наклейке первой тетради стояло заглавие, в которое входил также и псевдоним: «Мари Веграйнер. История ее жизни, написанная ею самой».
Матери было шестьдесят четыре года. За всю жизнь она не прочла ни одной настоящей книги, если не считать прочитанного урывками романа с продолжением из случайно попавшего в дом старого номера «Скалы у моря» или страничку из «Беседки», в которую мясник завернул покупку.
Роман она писала, стоя у плиты, в глубокой тайне, когда отец бывал на работе. Он не должен знать об этом сейчас и не должен узнать в дальнейшем. Да и никто во всем Вюрцбурге не должен узнать, что она написала роман. Не то отец умрет со стыда перед друзьями и соседями, — так говорилось в письме.
— Но я ведь раньше написал свой роман. Она начала только, когда я кончил. Вот в чем разница. По-настоящему должно быть наоборот. Всем, что во мне есть, я обязан только ей. — Михаэль был глубоко взволнован.
Он решил ничего не менять в книге, только расставил несколько тысяч запятых и послал пятнадцать синих тетрадок в издательство «Дельфин» — то, которые выпустило альбом Михаэля.
(Роман вышел. Мать получила тысячу восемьсот марок и много лет подряд, тайком от отца, понемногу вкрапливала эти деньги в хозяйство. Отец никогда не узнал о своем позоре — о том, что его жена написала роман.)
За девять лет, которые прошли с тех пор как Михаэль покинул Вюрцбург и пошел вверх по реке неведомо куда, он обедал в среднем около пяти раз в год и несметное число раз ложился спать на пустой желудок. Годы нищенского детства внутренне уже подготовили его к тому, чтобы стать своего рода мятежным социалистом чувства. Теперь это настроение нашло новую поддержку и пищу в том, до сих пор ему непонятном факте, что мать, всю жизнь задавленная житейскими заботами, лишенная каких бы то ни было возможностей развивать свое дарование, вдруг взяла и в шестьдесят четыре года написала роман.
Михаэль говорил себе, что только чудом она смогла написать книгу. Но ведь нельзя же всякий раз рассчитывать на чудо. Отсюда вытекало, что нищета душит в зародыше неисчерпаемые силы народа, силы, которым нет цены, и что при таком общественном строе только дети состоятельных родителей могут стать чем-нибудь. Кто не согласился бы, что при более благоприятных условиях мать, может быть, стала бы выдающейся писательницей.
Пока печаталась «Разбойничья шайка», Михаэль начал работать над своей второй книгой — новеллой «Причина». Главное действующее лицо ее должно было задушить учителя Дюрра. Часто он работал в Западном кафе, не видя и не слыша ничего вокруг.
Как-то вечером в кафе появился барон Шейнис, семидесятилетний художник романтического направления. Его морщинистое лицо поражало своей одухотворенностью и благородством линий. На нем, как обычно, были белые гетры, белый жилет и высокий стоячий воротничок. Он пригладил непослушные, чуть подкрашенные светлые волосы, разделенные прямым пробором, потом надел пенсне — черный шелковый шнурок упал на белый жилет, — оперся обеими руками на золотой набалдашник тросточки и посмотрел старческими глазами из своего восемнадцатого века, из времен Гёте, на Западное кафе.