Это был человек совершенно во вкусе Шмидта, и словесная битва между ними всегда была большим событием. Шейнис панически боялся смерти и только здесь, среди всепонимающей публики Западного кафе, забывал о своем страхе. Для этого он и приходил.
То там, то здесь из-за столиков поднимались люди и, как пчелы на мед, спешили к столику Шейниса, а кельнер Ган деловито разносил стаканы. Сразу завязывался оживленный разговор, слушатели платили Шейнису одобрительным смехом, а он расплачивался за коньяк.
Шмидт провел полгода в Аргентине, в среде мясоторговцев, которых он ненавидел. Шесть недель тому назад он отплыл на «Полонии» из Буэнос-Айреса. В Гамбурге он пересел в поезд, на берлинском вокзале выскочил из поезда, бросился — изголодавшись по слушателям — на Иоахимсталерштрассе в Западное кафе, отшвырнул свой чемодан и бурно вмешался в разговор:
— Ну, Шейнис, теперь говорю я.
Михаэль подошел к их столику, чтобы поздороваться со Шмидтом, — тот уже начал под дружный хохот присутствующих рассказывать, что старый Шмидт без особого восторга принял от сына книгу «Карлос и Николас».
Младший Шмидт проработал над «Карлосом и Николасом» — бесхитростной, очень хорошей повестью в восемьдесят страничек — ровно семь лет, и все эти семь лет он ежемесячно получал от отца две тысячи марок.
— Старик повертел книжечку в руках и сказал: «Очень мило, сынок, но Гете писал гораздо дешевле».
К столу подсела певичка из кабаре — Рези Лангер — и сказала Михаэлю что-то лестное о «Разбойничьей шайке». Шмидт обернулся к Михаэлю:
— «Разбойничья шайка» имеет успех, правда? Рези, душенька, скажи, какая книга лучше — «Карлос и Николас» или «Разбойники?»
— О, «Карлос и Николас» — прекрасная книга, но «Разбойничья шайка» тоже прекрасная книга.
Шмидт ткнул указательным пальцем в грудь Михаэля:
— Теперь ты сам слышал: «Карлос и Николас» будут жить года, а «Шайка» — просто белиберда. Твое здоровье, брат! — Вечер затянулся до шести утра.
А через два дня Лиза и Михаэль, увлеченные людским потоком, шли по Унтер-ден-Линден к Шлосплацу, где чернело сплошное море людских голов, а самые горячие уже готовы были стать на голову. Был жаркий день, 4 августа 1914 года.
Кайзер Вильгельм II в парадном мундире вышел на балкон. Он обратился к морю голов и сказал, что объявил войну и что не знает больше никаких партий, а знает только немцев.
Мертвую тишину разорвал неистовый рев восторга. Лиза всхлипывала. Михаэль побелел. Много ли жен и матерей плачет сейчас по всей Германии? Или одна только Лиза?
За молнией, сверкнувшей на Шлосплаце, ударил гром на полях сражений. Кончилась одна эпоха. Началась другая — эпоха уничтожения. Небо и земля прогневались. Тридцать восемь лет спустя, в 1952 году, когда над миром нависла опасность третьей мировой войны, войны атомной, грозящей уничтожить жизнь на земле, Михаэль сказал себе, что XIX век кончился не тридцать первого декабря 1900 года, а 4 августа, в тот час, когда облаченный в мундир преступник вышел на балкон.
Лиза и Михаэль, все еще увлеченные людским потоком, покинули Шлосплац. Два инородных тела среди безумцев, они шли, опустив головы, молча, не глядя по сторонам, и боялись высказать вслух то, что им говорило сердце, чтобы безумцы не сочли их безумными и не уничтожили их.
На вокзале Фридрихштрассе они поднялись на перрон, там было уже полно солдат в походной форме. В дулах винтовок торчали букетики цветов. Женщины плакали. Из подходившего поезда донеслась солдатская песня: «Утри-ка слезы наждаком».
В первых боях молодые добровольцы гибли тысячами. Спившийся студент Фриц, другой студент — Козлик, один из членов группы «Голубой всадник» и три многообещающих молодых поэта, завсегдатаи Западного кафе, были убиты в первых же боях. Воинственный угар бушевал над мертвыми. Гигантские заголовки газет сообщали о потерях французов.
Один из наиболее популярных театральных критиков Берлина как-то после премьеры явился в Западное кафе во фраке. Концы его рыжеватых усов были закручены вертикально до самых ноздрей. Губы у него были розовые. Критика встретили аплодисментами, — вчера он опубликовал в газете свое новое стихотворение о войне.
Британца — пинком, француза — штыком, Ивана — ядром.