Первого февраля 1917 года Германия объявила неограниченную подводную войну. 6 апреля 1917 года Америка объявила войну Германии.
Книга Михаэля была уже набрана, а названия он все еще не придумал. Он сидел в кафе «Ля Террас» с Альваресом Дель Вайо и Рене Шикеле, который помимо первого рассказа «Отец» опубликовал в своем журнале «Белые листы» и остальные — «Солдатская вдова», «Мать», «Любящая чета», «Инвалиды войны».
Михаэль пожаловался друзьям на свои затруднения — он перебрал десяток названий, и ни одно не годится, а Макс Рашер, его издатель, торопит его, потому что книга на этой неделе сдается в набор.
В напрасных многочасовых поисках заглавия друзья снова и снова возвращались к содержанию книги, а содержание ее напоминало им о покрытой трупами Европе.
Дель Вайо, впоследствии министр иностранных дел Испанской республики, разгромленной Гитлером и Муссолини, уже тогда был социалистом.
В противоположность Шикеле и Михаэлю, которые, подобно всем европейским писателям и интеллигентам того времени, считали, что успешно и действенно бороться можно только словом и пером, Дель Вайо рассматривал положение Европы с социалистических позиций.
Пока Михаэль, не сходя с места, в отчаянии пытался перевести разговор на непридуманное заглавие, Дель Вайо, у которого мягкосердечие сочеталось с сильной волей, в улыбке раздвинул мощные челюсти и, показав плотные зубы, сказал тоном спокойного убеждения, что только при социалистической системе хозяйства могут взять верх добрые стороны человека.
Михаэль побледнел и уставился на Дель Вайо, словно увидев призрак:
— Я придумал название. Я придумал. «Человек добр». Шикеле искоса поглядел на небо, подумал и сказал улыбаясь:
— Заглавие хорошее. А вот добр ли человек- это еще вопрос.
Михаэль страстно отстаивал свою мысль и свое заглавие. Он вовсе не хочет этим сказать, что человек добр, он только хочет сказать — о чем, кстати, и написана книга, — что надо создать условия, которые позволят человеку быть добрым. Он и будет добрым, если ему дадут для этого возможность.
И Михаэль решительно заключил:
— Так и запишем: «Человек добр».
Он записал название на листке бумаги и помчался к издателю; мать издателя, напоминавшая лицом и одеждой старую крестьянку, работала в редакции за конторкой. Она прочла название и кивнула: вот, вот.
На обратном пути Михаэль встретил на Лиматкай человека, чей образ надолго врезался ему в память. Мюнхенский знакомый — долговязый русский в длинном пальто с поясом, в сапогах и большой меховой шапке, нес за спиной на ремне свой узел, свернутый наподобие диванного валика. Русский шел не по тротуару, а по самой середине мостовой ровным, размеренным шагом, размахивая руками, лицо и выпрямленная спина олицетворяли гордость. Казалось, он больше ничего не слышал и не видел перед собой, кроме революции в России. Михаэль задал себе вопрос, удастся ли когда-нибудь этой странствующей гордости дойти до далекой России.
Дома его ждало письмо от профессора Киппенберга — владельца издательства «Инзель» в Лейпциге с известием, что издатель Михаэля Георг Мюллер тяжело заболел (он умер в конце декабря 1917 года). Киппенберг приехал в Цюрих и за двадцать тысяч марок приобрел издательские права на «Разбойничью шайку» и «Причину», которая вышла в 1916 году.
Михаэль купил домик с садом на окраинной Цеппелин-штрассе. Они наняли толстую кухарку. Каждый день Лизу с новой силой потрясали страшные потери в битве под Верденом, и, не в силах справиться с мучительной жалостью, она тяжело заболела — из-за войны, — сказал врач. Она почти не вставала с постели.
В эти дни в Цюрих приехал известный австрийский писатель. В переполненном концертном зале он с большим пафосом, как настоящий артист, читал свои стихи. Слезы текли по его толстым щекам, а голос — когда он читал об аисте со сломанным крылом — прерывался от волнения. Михаэль поднялся и вышел — в кармане у него лежала вечерняя газета, где сообщалось, что в оборонительных боях под Верденом погибло двадцать тысяч французов.
Однажды, в ноябре 1917 года, к Лизе и Михаэлю пришли вечером ужинать швейцарский анархист, с которым Михаэль познакомился в кафе Стефани через Софи и доктора Крейца, и немецкий писатель Людвиг Рубинер. Анархист подарил Михаэлю карандашный набросок — автопортрет Софи, сделанный незадолго до смерти, — в глазах Софи уже было прощание с жизнью, смерть.